Никто не выйдет отсюда живым - Хопкинс Джерри. Страница 23

Нико была нестареющей, непредсказуемой, обаятельной. В своей родной Германии она была “девушкой с обложки”, в 1958-м году она появилась в “Сладкой жизни” Феллини; когда-то она была любовницей французского актёра Алена Делона, была близкой подругой Боба Дилана и Брайана Джонса, была одной из звёзд в “Chelsea Girls” Уорхола. Сейчас она стала вокалисткой в эксцентричной, близкой к року группе Уорхола “Exploding Plastic Inevitable”* [*"Взрывающееся Пластическое Неизбежное"]. Ростом она была где-то вровень с Джимом; и вне зависимости от того, насколько он был уже известен, она взяла над ним верх. Она тоже любила выпить. Для Джима она была неотразима.

Это было похоже на фильм Ингмара Бергмана по сценарию Бертольда Брехта в постановке Ионеско. Джим пил вино; вдруг он узнал, что у Дэнни есть 7 граммов хэша и выкурил их. Потом он вспомнил, что у него есть немного кислоты, и проглотил её с водкой.

Дэнни говорил о делах:

Ты должен понять, как важен журнал “16”. Это тот самый ключ к подросткам.

Джим рассеянно посмотрел на Дэнни.

У тебя есть Tuinal? – спросил он.

Это важно для создания общественного имиджа, Джим.

Ты уверен, что хэш мы уже закончили?

Джим и Нико устроились в арке дверного проёма, уставившись в пол между собой.

Поздно ночью с заднего дворика в “Castle” раздавались вопли – это Джим держал Нико за волосы. В конце концов она вырвалась, а через несколько минут Джим, совершенно голый, гулял по парапетам “Castle” в белом блеске полной луны.

На следующий день Джим рассекал воды пруда в “Castle”. Метр за метром он плыл агрессивный, одинокий “ягнёнок”.

Джим ненормальный, – говорила Нико своим глубоким вагнерианским голосом. – Он совершенно ненормальный.

Было очевидно, что она обожала Джима.

На следующий день Джим вернулся к Памеле. Нико, как и некоторые другие, ещё будет появляться в его жизни, но именно Памела, как он считал, была его “космической супругой”, это выражение он применял только к ней одной. В жизни Джима дюжины женщин, подобных Нико, приходивших из голливудской ночи, были закуской, десертом, аперитивом; Памела была его пищей.

Во многих отношениях Памела была похожа на Джима. Она была яркая, привлекательная внешне, и домашняя, не склонная к атлетизму, избегавшая солнечного света, предпочитавшая анонимность сумерек. Она была не прочь экспериментировать с наркотиками – хотя, в отличие от Джима – предпочитала психоделикам транквилизаторы, а иногда и чуть-чуть героина, – и она не противилась случайным гостям или ночёвкам в незнакомом месте. Она не признавала традиционную мораль – жизнь в шестидесятые была более экзистенциальной, более гедонистической, менее регламентированной.

В некоторых отношениях Памела была также похожа и на мать Джима. Джим говорил друзьям, что она была “хранительницей очага”, хорошо готовила. Но она и ворчала, чувствуя свою отдалённость от других “Doors”, и непрестанно говорила Джиму, что ей не нравится его выбор карьеры, что лучше бы он посвятил себя поэзии. Она также говорила ему, что он слишком много пьёт. Иногда это доходило и до Джима, и он подчинялся ей. Она говорила, что его сопротивление наиболее ярко и жестоко проявлялось в устной форме. Как и в тот раз, когда они собирались в “Cheetah” в Лос-Анджелесе на концерт “Doors” по случаю их возвращения домой.

Джим был в своей “коже”, расчёсывая в ванной перед зеркалом свои вымытые шампунем волосы. Он втягивал скулы и играл мышцами шеи, хлопая руками по заднице и бёдрам, принимая нахальную “двуполую” позу.

– Сегодня будет хороший концерт, – сказал он Памеле, которая одевалась в соседней комнате.

– Я это предчувствую. “Cheetah” – это же в Венеции, ты знаешь.

Ох, Джим, – сказала она, – ты опять собираешься надеть те же самые кожаные штаны? Ты никогда не меняешь одежду. От тебя начинает вонять, ты знаешь это?

Джим ничего не ответил. Он услышал внизу гудок машины – это подъехал лимузин, который должен был отвезти их на полоску лос-анджелесского пляжа, где почти ровно два года назад Джим встретил Рэя и спел ему “Прогулку в лунном свете”. Они сбежали вниз по ступенькам, но когда Памела подошла к лимузину, чтобы сесть в него, Джим встал у неё на пути.

Джим? – сказала она. – Что…

Я передумал. Я не хочу, чтобы ты ехала туда. Ты обязательно сделаешь что-нибудь, чтобы вывести меня из себя.

Джим сел в машину и приказал водителю ехать, оставив Памелу на тротуаре.

“ Зажги мой огонь” оставалась на первом месте до середины августа, и с большой самоуверенностью “Doors” начали запись своего второго альбома, “Странные дни”. Прошёл уже год с тех пор, как они записали первый альбом, и за это время количество действующих дорожек на аппарате Студии 1 на Сансет Стрип удвоилось – до восьми. “Doors” использовали все возможные от этого выгоды для записи песен.

За школьным стихотворением Джима “Лошадь терпит” Пол и звукоинженер Брюс Ботник создали фон из музыкального подражания природным звукам. На одну дорожку Брюс записал обычный шум магнитофона, вручную изменяя скорость перемотки, и получил что-то, по звучанию напоминавшее ветер. Джим, Джон, Робби и Рэй играли на музыкальных инструментах каким-нибудь необычным способом – например, дёргая струны пианино, звуки органа искажались электроникой, при этом делались ещё различные скорости и другие эффекты. Они даже вылили в металлическое помойное ведро бутылку кока-колы, растолкли на кафельном полу кокосовую скорлупу и записали душераздирающие вопли нескольких своих друзей. На этом фоне и прямо поверх него Джим вырикивал строки своего стихотворения:

Когда спокойное море становится зловещим…

На заглавной песне, “Странные дни”, Рэй одним из первых в роке записал свою партию на синтезаторе “Moog”. На третьей песне, “Несчастная девочка”, ему пришлось играть всю песню задом наперёд, а Джон играл медленно и важно, обеспечивая мягко льющийся ритм.

Были и другие эксперименты. Для записи некоторых песен Пол старался создать особую студийную атмосферу. При записи одной из баллад, “Я не могу мысленно увидеть твоё лицо”, Пол страстным шёпотом попросил ребят представить, что они в Японии, и вокруг, будто “вне пространства этот таинственный звук koto”. “Doors” ответили шумным негодованием. Затем Пол предложил Джиму выбрать какую-нибудь девушку, чтобы она склонялась над ним, когда он поёт “Ты потерянная маленькая девочка” – балладу, которую, как они надеялись, Фрэнк Синатра запишет для Миа Фарроу. Полу так понравилась эта идея, что он согласился даже заплатить этой девушке. Но Памеле идея понравилась тоже; справа, где стояла в контрольной комнате, она разделась и тихонько прокралась в вокальную кабину к Джиму. Пол ждал, медленно считая до шестидесяти, потом сказал:

– Ты дашь мне знать, когда будешь готов.

Минут через двадцать Джим вышел в контрольную комнату, и Пол пожал плечами.

Ну, сказал он, – ты не можешь взять их всех.

Интенсивность творчества Джима не спадала. В “Лошадь терпит” было очарование жертвенной смертью при затоплении испанских жеребцов. В “Прогулке в лунном свете” была своя неповторимая концовка. В песне “Люди странные” была честная и болезненная неуверенность. В одиннадцатиминутной “Когда музыка закончилась” содержался злой протест: “Мы хотим мир, и мы хотим его сейчас!” – столь же сильный, как и продолжающийся интерес Джима к собственной смерти (“Прежде, чем я провалюсь в глубокий сон / Я хочу услышать / Крик бабочки”). И, наконец, в “Несчастной девочке” (“Ты заперта в тюрьме своей собственной постройки”) и в заголовке “Ты потерянная маленькая девочка ” было унижение женщин. Второй альбом был обычным каталогом физических толчков и болей, как первый, но в нём был ещё и изумительный для 1967-го года перечень несчастий – когда все остальные, казалось, пели о фимиаме, мятных лепёшках и небе из повидла. У альбома была ещё и совершенно необычная обложка: силач, корнет, два акробата, фокусник, два карлика, залезших в клетку, с единственным упоминанием группы – маленькая афиша на уличной стене. “Elektra” хотела, чтобы на обложке была фотография группы, Джима, – но сама группа, и особенно Джим, были непреклонны – никаких фото на конверте. В качестве компромисса была затемнённая фотография на внутренней стороне пыльного пиджака, к стихам.