Звезды без пощады (СИ) - Моури Эрли. Страница 77

— Вот те дела… Это не нововладимирцы, — задумчиво теребя броду, произнес Черновол и уже не скрываясь вышел из пещеры. Пожалуй, он совершил полезное открытие. Странные биотроны могли стыковаться с другим пещерным городом. Тарас был в этом почти уверен.

— Двери, — Керан провел лапой по свернувшейся «паутинке», серебристым валиком окантовывавшей выход из пещеры. Тронул Лугина и, указывая на отверстия-входы в другие пещеры у дальней стены, сказал: — Никогда двери не открывались все сразу. Никогда за четыре цикла! — подчеркнул он с непонятным людям возбуждением. — Они открывались, всегда соблюдая последовательность — я ее изучил. Открывались, чтобы выпустить на к озеру дастхэ, лидиру и грихров. Потом их загоняли назад в норы, а теперь все открыто. Так не должно быть.

И время бы сообщить разумному длинношерстому господину о других люках и причине, по которой они все нараспашку. В башке столько разносортных мыслей, догадок, но не до них сейчас — на другом берегу озера смерть грозила людям. Отчаянный человеческий вскрик заставил вздрогнуть не только Красину, но и мичмана.

— Поспешим, Тарас Андреевич, — Лугин направился по тропке вниз. — Не гоже, когда от всякой инопланетной дряни гибнут люди.

12

На месте Гудвеса другой бы загнулся от боли. Ну-ка, если нога, точно головешка из костра! Штанина в сажу, к обугленной голени прилипло расплавленное трико! Ступни практически нет. Кому придет на ум, назвать ступней безобразную загогулину? А Василий Григорьевич держался, даже пытался отдавать сердитые команды, едва ворочая языком. Язык его подвел, не от поцелуя кафравской плазмы, а от вполне русской водки. Ильясов влил в рот Гудкову семисотку «Посольской» в три приема: какая — никакая анестезия. И Саня Вольный не пожалел остаток коньяка из фляжки, которым прежде чрезвычайно дорожил — «Курвуазье». Такого в природе больше не существует.

Решать требовалось что-то срочно. Время тикало, и кафры могли пожаловать в любой распрекрасный момент. Разве могут они не знать, что их семерых собратьев беспощадно завалили, что оружейка взломана, и убойные стволы в руках маленьких, но вовсе не безобидных землян? По мнению закопченного, но не задетого в перестрелке Коржа, арифметика боестолкновения вышла хреновой: из пятидесяти двух нововладимирцев, ушедших в этот отчаянный рейд, в живых осталось только четырнадцать. Плюс еще Гудвес — выживет, нет? Плюс четверо тяжелораненых, шансов у которых остаться в холодном и кровавом мире Кахор Нэ Роош, прямо скажем, не особо. Жуткая статистика, только одно тихонечко радовало: оставшиеся приобрели бесценный опыт в обращении с убойными стволами кафравцев и том, как с самими кафрами справиться: куда целиться, чего опасаться, а в чем быть понаглее. И еще что важно, первоначальная робость, граничащая с паникой, отступила. Сейчас если бы нарисовались здесь инопланетные рожи, то у оставшихся ребят не было бы дрожи в руках.

— Нужно к Перцу посыльного с докладом, — выразил мнение Мякушев. — Срочно! Все барахло мы явно не упрем. Пусть там дружина не отсиживается, а бегом сюда, тянуть в город плазмометы и другие цацки.

— Дело говоришь, — прорычал Гудвес. Боль накатывалась жгучими волнами, словно его ногой помешивали расплавленный металл в огромной литейной форме. И за каждой волной, от которой хотелось корчиться и орать, наступала секунда отрезвления, затем алкоголь брал свое: к горлу подступала тошнота, фигуры стоявших напротив нововладимирцев размножались: вот их пять, десять, пятнадцать. Лица превращались в мутные пятна. — Давай, Тимыч, ты. Бегом к городу налегке. Влад тебя уважает.

— Чего налегке? Я хоть три ствола возьму, — Тимофеев, не дожидаясь одобрения, подобрал несколько плазмометов, что валялись возле сожженных дружинников. Тяжело с такой ношей, аж плечи выворачивает, только по-другому нельзя — донести надо. Впопыхах пнул одно обгорелое тело ботинком: обугленная одежда и слой запекшейся плоти отвалился, обнажая розовое мясо — ой, как гадко! Прости, друг! Стараясь не глядеть на трупы, он поспешил через разоренное укрепление. Только в шахту не удержался, глянул: вид мертвого кафра, не то что приятен, но хоть малое душевное удовлетворение. Его, вымещая скопившуюся злость, убивали всемером. Убивали беспощадно, поливая плазмой, разряжая два АКСУ в неприкрытую шлемом, уродливую башку. Инопланетянин орал то душераздирающе, почти как человек, то переходя на лошадиное ржание, а в тесной ловушке вокруг него, плавился, булькал пенолит. Чудовищу — чудовищная смерть.

— И нам надо собираться, двигать, — сказал Вольный, окидывая взглядом оставшихся в живых бойцов.

— Двигайте, Саш, — прохрипел Гудвес. — Командуешь теперь ты. Меня оставьте. Нахрен меня. Меня мысленно списали. Если выживу до прихода подмоги, значит светит мне еще бля. ская улыбка судьбы. И раненых… — он приподнял голову, пытаясь достать взглядом до тех, почти безнадежных четверых — их перенесли уцелевшему правому краю баррикады.

— Тебя не оставим, — отверг Вольный.

— Раненых не смейте брать, — оборвал его Гудков. — Пристрелить, чтоб не корежились. Пристрелить всех! Я приказываю! А вы должны нести оружие. Слышишь? Оружие важнее людей!

— Григорич… — попытался вмешаться Дудик, отведя взгляд от пьяных, слезящихся глаз Гудвеса. — Пацанов оттащим. Почему нет? Может, вылечат кого. А за оружием…

— Пасть примкни! — вспылил зам главы администрации и дернулся всем телом — обгорелая нога оставила на пенолите черный росчерк. — Сука сердечная! Не спорить со мной! Вы четверых жалеете, а там народа еще тысячи… Наших овец, которых мы должны оберегать и пасти. Тысячи!

— И жизнь всех зависит, будет ли у нас в достатке кафравского оружия, — продолжил его мысль Вольный. — Но кончать ребят лучше только по их желанию. Не звери же мы. Может, кто протянет до подхода помощи.

— Добрые вы, подлюки, — оскалился Гудвес. — Марш отсюда! — трясущейся рукой он поднял свой «Вальтер».

Старовойтов стоял в стороне, сминая штанину выше колена. Ткань вымокла родной кровушкой. Оказывается, зацепило и его. Осколком гранаты или еще какой дрянью, теперь не разберешь, и оно не важно. Рана плевая. «Оружие важнее людей! — мысленно повторил он». Важней людей оружие?! В СОБРе каждый мыслил иначе: нет ничего важнее человека, твоего друга, товарища, с которым ты ешь и пьешь, с которым вместе под пули и вместе назад из перестрелки. Конечно, в полупьяных соображениях Гудвеса есть свой резон: взамен четырех тяжелораненых притащить в город пару десятков кафравских стволов. Раздать их лучшим бойцам, обучить стрелять, и выйдет уже кое-какая сила, может быть, способная защитить жизни тех тысяч. Но все-таки настоящая сила не в оружии. Вовсе не в оружии, будь оно хоть инопланетное, хоть господнее. Сила в вере, что тебя не бросят, не предадут, и если эта вера надломится, то грош цена любому, самому могучему арсеналу…

Николай не додумал: пистолетные выстрелы заставили его содрогнуться. Сколько он слышал этих выстрелов раньше! Другой раз и ухом бы не повел, а теперь вздрогнул и повернул голову. Гудвес — пьяная, изнывающая от боли сволочь — а стрелять умеет: с трех выстрелов два точно в голову тому безнадежному парнишке.

— Короче так, — Старовойтов решительно шагнул к Гудкову и носком берца отклонил наведенный на него «Вальтер». — Несем всех, кто жив в город. Я беру Григорьевича.

— Коль! — попытался остановить его Вольный.

— Я его понесу! — решительно и зло сказал СОБРовец и ухватил Гудвеса под руки.

Тот вскрикнул: обожженная нога коснулась пола, поехала по пенолиту. В глазах помутнело, и словно черные шторы упали на них, и сознание вон.

— Вова, Шрек, Денис и вы трое, — окликнул растерявшихся дружинников Вольный. — Разобрали раненых. Тянем к городу. Остальные, кто сколько унесет, оружие, — он кивнул Мякушеву и указал на горку плазмометов и прочих опасных игрушек, взятых в оружейке.

Ляхов и Томский не остались в стороне, взяли с кучи по козлобою и несколько «утюгов». И даже Вера Миронова, потрясенная драмой, развернувшейся на ее глазах, схватила с пола что-то тяжелое, в правую, в левую руку. Пошла за дружинниками, всхлипывая, переступая обломки укрепления. С двух сторон дымился смрадными струями пенолит, рядом лежали, мертвые обгорелые люди. Впереди, шагах в двадцати зияла яма, в которой убили последнего карем-кафравца. Казалось, его крик до сих пор рвет барабанные перепонки. Как же он орал! О, my God!