Гигиена убийцы - Нотомб Амели. Страница 16

У толстяка отвисла челюсть на целых сорок секунд.

– Браво. Мне нравятся люди, умеющие так беззастенчиво лгать.

– Сожалею, но это правда. Я читала все ваши книги.

– Под дулом пистолета?

– По доброй воле – нет, вернее сказать, по собственному желанию.

– Не может быть. Если бы вы читали все мои книги, то были бы не такой.

– Какая же я, по-вашему?

– По-моему – заурядная пустая бабенка.

– Вы беретесь утверждать, будто видите насквозь, что происходит в голове у заурядной пустой бабенки?

– Как, в ней что-то происходит, в вашей голове? Tota mulier in utero.[5]

– Увы, я вас не животом читала. Так что не обессудьте, придется вам переварить мое мнение.

– Валяйте, посмотрим, что вы гордо именуете «мнением».

– Для начала отвечу на ваш первый вопрос: мне ни секунды не было скучно за чтением ваших двадцати двух романов.

– Странное дело. Я-то думал, что это смертная скука – читать, не понимая.

– А писать, не понимая, – скучно?

– Вы намекаете, что я не понимаю моих собственных книг?

– Я бы сказала скорее, что вы любитель пудрить мозги. В этом отчасти состоит прелесть ваших книг. Читая вас, я чувствовала себя как на качелях: то пассажи, исполненные глубокого смысла, то вдруг абсолютный блеф – абсолютный потому, что в заблуждение вводится не только читатель, но и автор. Я представляю, как вы потирали руки, выдавая эти отступления, блистательно пустые и напыщенно бредовые, эту видимость глубокомыслия и значимости. Для вас, подлинного виртуоза, так морочить читателя, должно быть, – сущее удовольствие.

– Что вы несете?

– И для меня это было сущее удовольствие. Обнаружить такое в творчестве писателя, на словах объявляющего войну криводушию, – прелестно! Это, пожалуй, раздражало бы, будь ваше криводушие равномерно распределено по страницам. Но для таких скачков от чистосердечия к криводушию надо быть гением обмана!

– И вы полагаете, что способны отличить одно от другого, самонадеянная девчонка?

– Легко! Всякий раз, когда я хохотала над очередным пассажем, мне было ясно: вот он, блеф. Должна признать, ловко придумано: побивать подобное подобным, криводушие криводушием, этаким интеллектуальным терроризмом, перещеголять противника в лицедействе – блестящая тактика. Даже, пожалуй, чересчур: уж слишком тонко для такого примитивного врага. Надо ли вам объяснять, что макиавеллизм зачастую бьет мимо цели, а простая дубинка надежнее хитроумного механизма.

– Я обманщик, говорите, – но куда мне до вас с вашим утверждением, будто вы прочли все мои книги.

– Да, прочла, все, что было издано. Проэкзаменуйте меня, если не верите.

– Вот-вот, вроде викторины для тентенопоклонников:[6]«Назовите номер красного „вольво“ в „Деле Подсолнечника“», да? Смешно. Нет уж, я не собираюсь унижать свое творчество подобными приемчиками.

– Как же мне тогда вас убедить?

– Никак. Все равно не убедите.

– В таком случае мне нечего терять.

– А вам с самого начала нечего терять со мной. Вы – женщина, и этим все сказано.

– Кстати, я составила небольшой обзор женских образов в вашем творчестве.

– Я так и знал. Чего еще от вас ждать.

– Вы сказали, что в вашем мировоззрении женщина не существует. Я могу только подивиться, что человек с подобными взглядами создал так много женщин на бумаге. Я не стану подробно рассматривать всех, но в ваших книгах я насчитала порядка сорока шести женских образов.

– Не понимаю, что это доказывает.

– Это доказывает, что женщина в вашем мировоззрении существует: вот вам первое противоречие. И вы увидите – не последнее.

– О! Мадемуазель ловит меня на противоречиях! Да будет вам известно, госпожа учительница, что Претекстат Тах возвел противоречие в ранг высокого искусства. Невозможно вообразить ничего более изящного, более утонченного, более острого и выбивающего из равновесия, чем моя система самопротиворечия. И надо же – является какая-то мымра, которой только очков не хватает, и сообщает мне с победоносным видом, что наковыряла пару-тройку досадных противоречий в моем творчестве. Не замечательно ли иметь такого дотошного читателя?

– Я не говорила, что это противоречие досадное.

– Не говорили, но я же вижу, что вы так думаете.

– Мне лучше знать, что я думаю.

– Это еще вопрос.

– В данном случае я нашла это противоречие небезынтересным.

– Силы небесные.

– Итак, я сказала, сорок шесть женских образов.

– Чтобы ваша цифирь представляла хоть какой-то интерес, надо было подсчитать и мужские, детка.

– Я это сделала.

– Какая сообразительность.

– Сто шестьдесят три мужских образа.

– Ах вы бедняжка, мне вас так жаль, иначе я не преминул бы посмеяться над столь вопиющей диспропорцией.

– Жалость – чувство предосудительное.

– О! Она и Цвейга читала! Какая образованная девушка! Видите ли, дражайшая, мужланам вроде меня ближе Монтерлан, которого вы вряд ли осилили. Мне жаль женщин, поэтому я их ненавижу, – и наоборот.

– Коль скоро вы питаете такие здоровые чувства к нашему полу, объясните мне, зачем вам понадобилось создавать эти сорок шесть женских образов.

– Ни за что – это объясните мне вы. Такой забавы я упустить не могу.

– Не мне вам объяснять ваше творчество. Но поделиться кое-какими наблюдениями могу.

– Сделайте одолжение, поделитесь.

– Вот вам все скопом. У вас есть книги без женщин: «Апология диспепсии», разумеется…

– Почему «разумеется»?

– Потому что это роман вообще без героев, а то вы не знаете.

– Так вы и правда читали мои книги, хотя вряд ли все.

– Женщин нет также в романах «Растворитель», «Перлы для побоища», «Будда в стакане воды», «Преступление против уродства», «Все идут ко дну», «Смерть и ни слова больше» и даже – это самое удивительное – «Покер, женщина и другие».

– Восхититесь, как это тонко с моей стороны.

– Итого восемь романов без женщин. Двадцать два минус восемь – четырнадцать. Остается четырнадцать романов, в которых выведены сорок шесть женских образов.

– Хорошее дело наука.

– Распределены они в этих четырнадцати книгах, разумеется, неравномерно.

– Почему опять «разумеется»? Я слышать не могу, как вы бросаетесь этими «разумеется» применительно к моим книгам. Вы хотите сказать, что мое творчество так предсказуемо и просто устроено?

– Именно потому, что ваше творчество непредсказуемо, я и употребляю слово «разумеется».

– Только не надо софизмов, пожалуйста.

– Абсолютный рекорд по женским образам удерживает «Поруганная честь между мировыми войнами» – в этом романе действуют двадцать три женщины.

– Это легко объяснимо.

– Сорок шесть минус двадцать три – двадцать три. Остается тринадцать романов и двадцать три женщины.

– Статистика – великая вещь.

– Четыре ваших романа моногинны – позволю себе столь несуразный неологизм.

– А почему, собственно, вы себе позволяете?

– Это «Молитва со взломом», «Сауна и другие радости плоти», «Проза эпиляции» и «Приказать недолго жить».

– Что же мы имеем в остатке?

– Девять романов и девятнадцать женщин.

– Как насчет распределения?

– «Гадкие люди» – три женщины. Все остальные романы, с позволения сказать, дигинны: «Безболезненная асфиксия», «Интимный беспорядок», «Urbi et Orbi», «Рабыни оазиса», «Мембраны», «Три будуара», «Сопутствующая благодать» – одного не хватает.

– Нет, вы назвали все.

– Вы так думаете?

– Да, урок вы выучили на «отлично».

– Я уверена, что пропустила один. Давайте повторим весь список с самого начала.

– Ох, нет, только не это!

– Придется, иначе вся моя статистика пойдет насмарку.

– Вам ничего за это не будет, обещаю.

– Что ж, ладно, повторю. У вас найдется листок бумаги и карандаш?

– Я же сказал вам: не надо! Вы меня достали этим перечислением!

– Так избавьте меня от этой необходимости – скажите недостающее название.

– Да мне-то откуда знать? Я забыл половину из тех, что вы перечислили.