Когната (СИ) - Сальников Алексей Викторович. Страница 1

Когната

Дракон в городе

Почти всю ночь Константин проворочался, укладывая себя так, чтобы не болели спина и шея, и, пока не уснул, возвращался к мысли, что все эти страдания к дождю. Бессонница аукнулась после обеда в казенной столовой. Боль, которая еще давала о себе знать с восьми до двенадцати, покуда Константин разбирал корреспонденцию, отступила, сменилась сладким, как яблочный компот, чувством успокоения во всем теле. Августовское солнце добралось до окон кабинета, где Константин работал с понедельника по субботу, пробилось сквозь закрытые шторы, настольную лампу можно было выключить за ненадобностью, и стало неловко за шляпу и плащ на вешалке. Да и себя Константин застыдился, когда обнаружил, что задремал, а ведь вроде бы всего на миг отложил вечное перо и попытался расслышать слова оперной арии, доносившейся из репродуктора на улице.

Решетка на окне, сваренная в виде солнца с лучами, непосредственно само солнце, оконная рама — все это образовывало на занавеске причудливо исчерченное тенями пятно света, похожее на картину одного из абстрактных художников, о которых в последнее время только и говорили, будто других забот не было. Подвижная тень осы то пропадала среди других теней, то снова оказывалась на виду, не в силах соединиться с тенью полуоткрытой форточки и потеряться навсегда. Раздраженно вздохнув, Константин слегка извернулся, взял трость, которую привык вешать г-образной рукояткой на спинку стула, и похромал на выручку. Захватил из пачки писчей бумаги на углу столешницы один листок.

Оса забралась в пространство внутри двойной рамы. Константин посмотрел, как она шевелится там, оценил, насколько трудно будет тронуть с места закрашенные масляной краской шпингалеты, и все надеялся, что оса справится со своим освобождением сама, но все же подтащил стул. Почему-то заранее стыдясь, что кто-нибудь внезапно постучит в дверь, долго разбирался с верхним шпингалетом, затем, переживая меньше, зато взмокший от старания, отковыривал нижнюю задвижку.

Оса все это время была озабочена своим существованием, похожим на непрерывный труд. Даже когда Константин накрыл ее бумагой, сквозь лист ухватил двумя пальцами за бока, она принялась выкручиваться, будто спешила вернуться к важному делу. На ощупь оса была мускулистая, как лошадь, и твердая, как желудь. Константин выпустил ее в форточку и почувствовал себя едва ли не героем книги или фильма, который выгнал из трамвая пьяного хулигана, грубившего пассажирам.

Он отдышался и снова взялся за работу, зарегистрировал пару донесений от сознательных граждан. С без пятнадцати четыре до шести минут пятого он уже поглядывал на часы на руке, раздумывал: не зайти ли к родителям на обратном пути. А то как забежал к ним отметить свое двадцатишестилетие, получил галстук в подарок, так больше и не появлялся, почти месяц прошел, созванивались только. С другой стороны — отцу некогда, у него на заводе очередной аврал, так что и не поймать даже в воскресенье, а к одной маме заходить, так это все равно что отца обидеть, нехорошо как-то, по отдельности. Чем ближе был конец рабочего дня, тем сильнее Константин чувствовал, что становится двумя разными людьми, один работал и занимался делом, а второй прикидывал, как проведет вечер во дворе: поваляется почитает, или ввяжется в разговор с соседями, или будет сидеть на балконе после ужина (был такой плюс его комнаты в коммунальной квартире — балкон, где от прежних жильцов остались ящики для цветов, до которых у Константина не доходили руки; он не знал, то ли снова засеять их чем-нибудь, то ли вытряхнуть из них землю, наколоть из них щепы да сжечь осенью в печке).

Но тут скучно, как будильник на исходе завода, зазвонил телефон внутренней связи.

— Костик, заканчивай пока с бумажками и заскочи-ка ко мне, — попросил начальник и положил трубку, не дождавшись ответного: «Вас понял, товарищ полковник».

Константин невольно поймал себя на том, что состроил озадаченную гримасу, и решил не медлить. Торопливо перенес канцелярию в сейф и, хотя и прихватил трость, идя в другой конец здания, старался придать себе как можно менее больной вид. Наигранная бодрость, очевидно, оказалась не слишком убедительной. Адъютант полковника смерил Константина взглядом, в котором угадывалась ирония, сказал:

— Явился, герой… — и приглашающе качнул головой в сторону кабинета.

У Дмитрия Нилыча, как всегда, было сумрачно, так что в первые секунды Константин промаргивался от солнечных пятен, что наловил, пока хромал по коридорам, покрытым натертыми плашками светлого паркета.

— Здравия желаю, тащ по… — начал Константин с желанием, чтобы Дмитрий Нилыч обозначил себя голосом в этом полумраке.

— Заходи, заходи, не стесняйся, — послышалось откуда-то сбоку, оттуда же доносился запах табачного дыма. — Да ты садись. Находишься еще.

Нашарив ближайший стул, Константин уселся, скромненько пристроив трость между коленей.

Константин пытался вспомнить, где мог ошибиться в обработке писем, где мог что-нибудь упустить, не обратить должного внимания на важные сведения, но в городе вроде бы ничего важного не случалось за последние дни и даже пару недель, да и в целом все было относительно тихо. Анонимки, касавшиеся уголовщины, он перенаправлял в МВД, как обычно следуя инструкции межведомственного сотрудничества, при этом не терял бдительности и давал знать коллегам, если попадалось хоть что-то более подозрительное, вроде писем о странно тихих сборищах по такому-то такому-то адресу, запахе канифоли из квартиры соседей или просьбы отреагировать на стук печатной машинки за стенкой — мало ли, машинка не зарегистрирована, никому не хочется неприятностей.

— Ну и что там граждане пишут интересного? — спросил Дмитрий Нилович. — Не дают хоть затосковать? Радуют историями?

— Да какие истории, товарищ полковник? — развел руками Константин, пытаясь сообразить, к чему эти вопросы. — Больше всего на алкоголиков жалуются, которых по профсоюзной линии не могут пропесочить толком. На спекулянтов. На работников торговли, которые товары зажимают. Кто-то пытается соседям подкузьмить анонимкой за старые обиды. Насчет самогоноварения есть сигналы. Психов хватает, не без этого: кто-то диверсантов видит, где их нет, кто-то шифр в «классиках» на асфальте. Достает, в общем, веселья.

Дмитрий Нилович слегка прокашлялся, задумчиво сказал: «М-да, понятно».

— Но, если разобраться, куда мне еще? — продолжил Константин. — Я же все понимаю. Толку от меня сейчас немного. Делаю что могу.

— Чё-т ты нагоняешь грусти, старлей, — прокряхтел полковник, сел в кресло, включил лампу, и Константин нехотя поглядел в его наполовину обожженное лицо, оба глаза полковника: обычный и стеклянный — смотрели с одинаковой внимательностью. — Может, и мне, скажешь, на покой пора, и во мне смысла немного, раз у меня не всего хватает? М-м?

— Никак нет, товарищ полковник, — помедлив, возразил Константин.

— Ясно все с тобой, — тоже помолчав, вздохнул Дмитрий Нилович и откинулся на спинку кресла.

С минуту полковник задумчиво постукивал крепкими пальцами по столешнице. Громко тикали напольные часы позади Константина. С улицы, откуда-то издалека, доносились звуки пинков по мячу и детские крики: «Мне давай! Мне пасуй, каракатица!»

Полковник щелкнул портсигаром, дунул в папиросу, снова прошел к подоконнику, чиркнул спичкой, но курить не стал, а погасил ее несколькими взмахами и сказал словно в пустоту:

— У той чокнутой драконьей бабы, которую ты спас, дочка пропала.

Сердце Константина стукнуло невпопад, и слабая судорожная боль, привидение той, настоящей боли, которую он испытал, когда получил ранения, слегка отдалась в спине и шее. Промелькнуло воспоминание: яркая синяя лужа, похожая на разлитую краску, растекшееся по полу мороженое.