Ключи к полуночи - Кунц Дин Рей. Страница 38

– Что ты ожидаешь?

– От тебя?

– Я имею в виду… что ты думаешь о том, что у нас может быть.

– Все. Если ты захочешь.

– Я не хочу разочаровать тебя.

– Ты не разочаруешь меня, дорогой.

– Разочарую.

– Нет, нет.

– Разочарую.

Она улыбнулась.

– Ты хочешь сказать, что определенно настроен разочаровать меня?

– Джоанна, я не шучу.

– Я понимаю. Но почему?

– Ты не знаешь меня.

– Я знаю достаточно.

– Я нравственный калека.

Алекс сам удивился, что сказал это. Позволил себе сказать. Верил ли он все еще в это? Права ли Марико?

– Мне кажется, что весь направлен на меня, – сказала Джоанна.

– Я никогда не говорил: "Я люблю тебя".

– Но я догадалась.

– Я хочу сказать, что я никому никогда не говорил эти слова.

– Хорошо. Тогда я буду первая.

– Но…

– Что но?

– Я не уверен, что смогу сказать их тебе. Вот в чем дело.

– Понимаю, – произнесла Джоанна.

– Нет. Ты не понимаешь, Джоанна. К тебе я испытываю большее чувство, чем когда-либо чувствовал к кому бы то ни было, но, однако…

Он рассказал ей о своих родителях. Ей он открыл даже больше, чем предполагал, что может открыть другому человеку. Почти час он говорил, не переставая, вытаскивая на свет как близкие, так и давно забытые детали своего кошмарного детства. Он вспоминал, как его отец и мать мучили его. Синяки. Разбитые губы. Подбитые глаза. Выбитые зубы. Сломанные кости. Порезы. Все с руганью, криками. Оскорбления, жестокие истязания. Однажды его ошпарили кастрюлей кипятка, до сих пор у него между лопатками остался след от этого ожога. Он вспоминал те разы, когда на день, два, три его запирали в тесном чуланчике. Вначале его голос был переполнен ненавистью, но постепенно она заметалась печалью. И хотя он никогда не позволял себе расслабиться, этой ночью он плакал, плакал около Джоанны. Вся копоть, накопившаяся в нем, эта отрицательная память, как раковая мерзость, изливалась из него подобно тому, как на исповеди грех выходит из кающегося. Когда он, наконец, остановился, иссякнув, Алекс почувствовал себя чище и свободнее, чем когда-либо в жизни.

Она поцеловала его в глаза.

– Извини, – сказал он.

– За что?

– Я никогда не плачу.

– Это часть твоей беды.

– Я не хочу доставлять своему окружению радость видеть меня плачущим, поэтому я научился держать все внутри себя.

Она целовала его лоб, нос, щеки.

– И это мужчина, которому ты доверилась, чтобы он помог открыть правду о тебе, – произнес Алекс, покачивая головой. – Ты все еще доверяешь ему?

– Больше всех на свете. Сейчас он выглядит человеком.

– Ты действительно какая-то…

– Какая, например?

– Чудесная.

– Скажи мне еще что-нибудь.

– Красивая.

– Я люблю тебя, Алекс.

Он попытался ответить, но не смог.

Она целовала его в уголки губ.

– Люби меня, – произнесла она.

– Но если я…

– Я не прошу прямо сейчас, физически.

– Никто из нас не хочет одного без другого.

– Лучше пусть это свершится, когда ты обретешь душевный покой.

– Много лучше, – согласился Алекс.

– …но все-таки и сейчас это будет неплохо. И нам надо это.

– Да, нам надо, но вряд ли мы это примем, – сказал Алекс, хотя искушение было уже на грани того, что он мог вынести. С тобой я чувствую себя по-другому. Особенно. С тобой я хочу дождаться, пока смогу сказать тебе те три коротких слова и подразумевать именно то, что говорю. До конца жизни я пронесу нашу первую ночь, всю до мельчайших подробностей, и с этой минуты я намерен изжить из себя все воспоминания, кроме хороших.

– Тогда я подожду, пока ты скажешь.

– Скоро.

– Но сейчас приляг со мной.

Алекс выключил свет.

Они лежали рядышком на кровати в тусклом полумраке. Уже за закрытыми шторами светило утреннее солнце, но в комнату его проникало мало. Пока день постепенно входил в свои права, они проводили минуты, прижимаясь друг к другу и целуясь почти целомудренно. Алекс подумал, что ощущение было странным и приятным, но не особенно сексуальным. Они еще не были любовниками, они были как животные в норе, прижимающиеся друг к другу для уверенности, теплоты и защищенности от таинственных сил враждебного мира. Сначала они молча ласкали друг друга, но минут через десять начали говорить, не о деле Шелгрин или о себе, а о книгах, музыке, искусстве. Алекс никогда раньше не чувствовал себя счастливее.

Через час он с неохотой поцеловал Джоанну в последний раз и вернулся в свою комнату.

Алекс выбрал костюм, рубашку и обувь на этот день. Он сделал свой выбор автоматически: его мысли были заняты совсем другим.

Выбирая галстук, он произнес вслух: "Если любовь – это миф, то что же ты испытываешь к Джоанне? Что-то новое для тебя, не так ли? Так, может быть, ты ошибался?"

В ванной комнате, наблюдая, как вода набирается в ванну, Алекс продолжал: "И видит Бог, что если существует такая вещь, как любовь, и если есть возможность продлить счастье с Джоанной, то тебе лучше ухватиться за нее".

Он разделся, намылился, смыл мыло в душевой кабинке, затем вернулся, чтобы принять расслабляющую ванну по японскому ритуалу.

"Вот сейчас, – говорил он себе, – ты плывешь по течению. Ты допустил работу в свою жизнь настолько далеко, что за последнюю пару лет работа приелась тебе. Вот почему ты путешествуешь так много. Вот почему ты проводишь так много времени, изучая языки, вместо того, чтобы работать в конторе. Ты ищешь какой-то новый центр для ссвоей жизни, нечто, что сможет наполнить ее значением, какой-нибудь счастливый случай. Так воспользуйся этим случаем, пока не поздно".

Через некоторое время, когда он выбрался из ванны и начал вытираться, Алекс сказал: "Но что если ты воспользуешься случаем, а он окажется несчастливым? Что если не получится? Сможешь ли ты справиться с этой болью, или она задушит тебя? Черт, тебе это совсем не надо. Тебе это не надо, парень. Тебе и так хорошо, самому по себе. Ты не одинок".

А затем: "Да что ты говоришь? Если ты не одинок, так зачем же ты проводишь так чертовски много времени, болтая сам с собой?"

Алекс вздохнул. Внутренний раздор не мог сейчас помочь принять решение. Для этого ему требовалось гораздо больше времени.

Он снял сырую, загрязнившуюся повязку с поврежденной руки. Неглубокие ножевые раны быстро заживали. Он обработал их йодом и наложил новую повязку. Он больше не нуждался в перевязи.

К тому времени, как он оделся и вышел на кухню, Джоанна приготовила легкий завтрак. Каждый из них съел по тарелке широ даши – прозрачного супа с плавающими по поверхности тонко нарезанными ломтиками тыквы, слегка намазанными горячей горчицей. Суп подавался в красной с золотой каймой посуде, напоминая о японской пословице, что человек ест не только ртом, но и глазами.

Однако в этот раз Алекс не особенно обращал внимание на японскую мудрость. Он не смотрел на еду, потому что не мог оторвать глаз от Джоанны. Она была еще привлекательнее, чем обычно. Ее недавно вымытые волосы были густые и блестящие.

После завтрака Алекс позвонил по домашнему номеру Теда Блейкеншипа в Чикаго. Он хотел, чтобы Блейкеншип воспользовался связями Боннер Корпорейшн в Англии, которую знали и уважали в кругах частного сыска, и попросил собрать всю возможную информацию об Объединенной Британско-Континентальной страховой ассоциации и о несуществующем поверенном Дж. Комптоне Вулриче.

Остаток утра Алекс и Джоанна провели, читая материалы досье в поисках новых зацепок, но не нашли таковых.

Марико обедала с ними в ресторане в двух кварталах от "Лунного света", а затем они все трое поехали в госпиталь навестить Уэйна Кеннеди. Полиция уже была там. Кеннеди рассказал им только то, что велел Алекс, и они выглядели вполне удовлетворенными этой информацией. Уэйн был как раз таким, как прошлой ночью описала его Марико: полным энергии, несмотря на его состояние. Он все время шутил со всеми и требовал узнать, когда ему разрешат вставать, потому что, как он говорил, "если я еще полежу здесь, то мои ноги атрофируются". Одна из сестер говорила по-английски, и Уэйн пытался убедить ее, что приехал в Японию специально, чтобы принять участие в танцевальном конкурсе, и был решительно настроен участвовать в нем, если понадобится, даже на костылях. Сестра была удивлена. Но все же самым лучшим слушателем Кеннеди была Марико. Она явно была заинтригована и восхищалась им, и, как показалось Алексу, Уэйн тоже был неравнодушен к ней. Алекс никогда не видел Марико такой оживленной и жизнерадостной, какой она была в этой маленькой, чистой и отчаянно скучной палате.