Йеллоуфейс - Куанг Ребекка. Страница 67

— Кэндис.

Я чувствую, что в моей груди совершенно нет воздуха. Конечности словно налиты свинцом. Уже заранее ясно, что это бессмысленно, но мне не остается ничего, кроме как действовать. Я не могу уйти, зная, что не испробовала всего; всего, что только возможно.

— Кэндис, ну пожалуйста. Послушай. Может, мы все же сможем что-то придумать, договориться…

Она спесиво фыркает:

— Ну уж извини. Подкупом ты из этого дела не выпутаешься.

— Кэндис, прошу тебя. Ведь я потеряю все.

— Да? А что бы ты мне предложила?

С ветки у себя над головой она снимает еще одну камеру. Господи, да сколько же их там?

— Ну, сколько? Пятьдесят тысяч? Сто? Какова, по-твоему, цена справедливости? А, Джунипер Сонг? — Кэндис направляет объектив прямо на меня. — Сколько, по-твоему, — тянет она слова, — заслуживает Афина?

Я заслоняю руками лицо.

— Кэндис, прекрати.

— Ну а сколько, по-твоему, заслуживает миссис Лю?

— Неужели ты не можешь понять, как все это выглядело? — спрашиваю я умоляющим голосом. — Ну хотя бы чуточку? У Афины, блин, было все. Это несправедливо…

— И тебя это оправдывает?

— Но ведь это так? Афина урвала куш. А вы, люди — я имею в виду, разноплановые народы, — нужны ей просто как натура для написания.

— О боже. — Кэндис прижимает ладонь ко лбу. — Ты и вправду двинутая. Неужели все белые так рассуждают?

— Это так, — продолжаю настаивать я. — Просто я единственная, кто это видел.

— А ты знаешь, сколько Афина огребала дерьма от этой индустрии? — повышает голос Кэндис. — Они сделали ее своим тотемом, мисс «азиатской экзотикой». Каждая ее попытка перейти к каким-нибудь новым темам разбивалась об их настояния, что ее бренд — азиаты, этого и ждет от нее аудитория. Ей не позволяли говорить ни о чем, кроме того, что она иммигрантка, и обходить тот факт, что половина ее семьи истреблена в Камбодже, а ее отец покончил с собой в двадцатую годовщину событий на Тяньаньмэнь. Расовая травма неплохо продается, верно? С ней обращались как с музейным экспонатом. Это была ее маркетинговая уловка — слыть «китайской трагедией». И она этому в целом потворствовала. Знала правила. И отжимала, блин, из этого все, что капало.

Но если Афина — это история успеха, то что тогда мы? — Голос Кэндис наливается яростью. — Ты знаешь, каково это — представить книгу и услышать, что азиатский писатель у них уже есть? Что они не могут выпускать по две истории о меньшинствах в одном сезоне? Что уже существует Афина Лю, так что вы, извините, лишняя? Эта индустрия заточена на то, чтобы загонять нас в угол, затыкать нам рот и швырять деньги белым на создание о нас расистских стереотипов.

Хотя ты права. Время от времени у кого-нибудь в этой индустрии просыпается совесть и он дает шанс небелому автору, и тогда вся камарилья пускается в пляс вокруг его книги, как будто это единственное произведение о меньшинствах, которое когда-либо существовало. Мне выпало быть на другой стороне. И я видела, как это происходило. Я присутствовала при выборе нашей «самой пикантной книги сезона», когда в кулуарах решалось, кто из нас образован, красноречив и привлекателен, но при этом достаточно маргинален, чтобы окупить маркетинговый бюджет, да еще и с хорошей маржой. Это отвратительно, ты же знаешь. Но новым тотемом, я полагаю, быть всегда приятно. Если заведенный порядок уже нарушен, то ты на своем лифте своеобразия вполне можешь взлететь до самого верха. Такова твоя логика?

— Кэндис…

— Ты можешь себе представить, как они поднимут это на знамя? Как будут хороводить? — Она разводит в воздухе руки, словно рисуя радугу. — «Йеллоуфейс»! Автор Кэндис Ли!

— Кэндис, умоляю. Не делай этого.

— Хорошо. Если я не предам это огласке, ты сама это сделаешь?

Я открываю рот, а затем закрываю. На этот вопрос я ответить не могу. И она, собственно, это знает.

— Кэндис, ну пожалуйста. Афина бы этого не одобрила.

— Да кого волнует твоя Афина? — Кэндис снова издает лающий смешок. — Нахер ее, эту Афину! Мы все эту суку терпеть не могли. Я это делаю ради себя.

На это мне сказать нечего.

Все здесь сводится к личным интересам. Манипулировать, выгрызать, одерживать верх. Делать все, что только возможно, не останавливаясь ни перед чем. Если публикация сфальсифицирована, главное убедиться, что она сфальсифицирована в твою пользу. Все просто и понятно. Я ведь тоже так делала; таковы правила игры. Иначе в этой отрасли не выживешь. Если б я была на месте Кэндис и у меня в рюкзаке лежал такой золотой нарратив, как сейчас у нее, я бы, конечно, сделала то же самое.

— Ну вот. — Она бросает в свой рюкзак последнюю камеру, застегивает и перекидывает его через плечо. — Цель своего прихода я, пожалуй, оправдала. А тебе бы я советовала по возвращении домой выйти из соцсетей и больше туда не заглядывать. Не мучь себя.

И тут во мне что-то происходит; где-то в груди. То самое чувство, которое я всегда испытывала, наблюдая за успехом Афины, — кислая, как уксус, убежденность в том, что это несправедливо. Теперь вот Кэндис идет передо мной фланирующей походкой, бравируя своим трофеем, и я уже вижу, как индустрия принимает ее рукопись. Им же, уродам, всем посрывает от нее крышу, ведь сюжет просто идеален: блестящая азиатская художница разоблачает мошенничество некой белой, одерживает крупную победу в борьбе за социальную справедливость и через это утирает нос какому-нибудь мужику.

С выходом «Последнего фронта» я стала мишенью и жертвой людей вроде Кэндис, Дианы и Адель, которые считают, что из-за своей якобы «угнетенности» и «маргинальности» они могут говорить и делать все, что вздумается. А мир должен держать их на божнице, облизывать и давать карт-бланш. В принципе, этот «расизм наоборот» — вещь нормальная. В смысле, естественная. Что они могут запугивать, троллить и унижать таких, как я, уже потому, что мы белые. Только потому, что за это принято получать по мордасам, потому что в наше время женщины вроде меня являются безропотной мишенью. Расизм — это плохо, но вы все равно можете рассылать угрозы убийства всем этим Карен [74].

И вот что еще.

Я не дам уйти Кэндис с моей судьбой в руках. Годы подавляемой ярости — ярости из-за того, что меня воспринимают как стереотип, будто мой голос ничего не значит, будто все мое существо только и состоит из этих двух слов — «белая баба», — сейчас во мне вскипают и лопаются.

Я в броске хватаю Кэндис за талию. «Атакуйте центр тяжести, — вычитала я как-то в посте на Tumblr. — Если кто-то атакует вас на улице, цельтесь ему в живот и ноги. Выведите их из равновесия, сбейте с ног наземь. После этого сделайте что-нибудь, что причинит боль». Кэндис вряд ли можно назвать двухметровой громилой. Она щупленькая. Азиатские женщины все такие субтильные. Глядя на Афину, я иногда представляла, как кто-нибудь — например, орел — легко подхватывает ее за талию. Они с Кэндис как две фарфоровые куколки — уж так ли трудно их сломать?

Кэндис пронзительно вскрикивает. Мы падаем наземь, сплетаясь конечностями. Что-то хрустит (я надеюсь, что камеры).

— Отвали от меня!

Она метит мне в лицо кулаком. Но удар приходится снизу; у нее нет замаха, поэтому он изначально слаб — костяшки пальцев едва задевают мой подбородок. И все же она сильнее, чем я предполагала. Удержать ее прижатой у меня, пожалуй, не получится. С криком брыкаясь подо мной, Кэндис тычет меня ладонями и локтями во все места, куда только может дотянуться. Я вспоминаю, что при мне швейцарский нож и перцовый баллончик, но сейчас не до них; все, что я могу, — это как-то отбиваться от ударов.

До меня доходит, что мы совсем близко от ступеней. Мы можем обе опрокинуться: или она столкнет меня, или же я…

«Ты что, охренела?» Ведь есть уже такие, кто думает, что это я убила Афину. А если полиция застанет меня у подножия лестницы, над изуродованным телом Кэндис — как я все это объясню?