Звенья одной цепи - Иванова Вероника Евгеньевна. Страница 84

Женщина поправила норовящую распахнуться мантию:

— Желания — очень опасная штука.

— Почему?

— Потому, что они порождаются не разумом, а чувствами. Мы не думаем о том, чего желаем, и, самое страшное, не владеем собой за той гранью, где начинается страна желаний!

— Страшное?

Чистильщица внимательно всмотрелась в моё лицо:

— Вам никогда не хотелось чего-то так сильно, что потом не могли вспомнить целые минуты жизни?

Я честно задумался. А потом столь же честно признал:

— Нет.

— Значит, вы везунчик. А вот с другими людьми такое случается часто. И если в первый раз забытье длится несколько вдохов, то с каждой новой вспышкой желаний становится всё продолжительнее. И однажды из него можно попросту не выбраться.

Она говорила, не накаляя страстей, не ставя акценты на определённых словах, а монотонно, словно зачитывала урок. И всё же за каждым её словом отчётливо чувствовалось то, что заставляло поверить. Мгновенно и бесповоротно. Опыт.

Не знаю, собственный или заёмный, но большой, трудный и болезненный. Она прошла через то, о чём рассказывала. Или прошла мимо, но достаточно близко, чтобы обжечься и усвоить.

— Итак, желать нельзя?

— Это каждый решает для себя сам. Но пожелать не возбраняется.

— И моё пожелание будет учтено?

Женщина улыбнулась, правда на сей раз словно намекая, что это легкомысленное движение губ будет последним.

— Я сделаю всё, что зависит от меня. Но, как можно догадаться, не я одна в этом участвую.

Это точно. Вас будет трое. Вот только на всех ли можно положиться?

— Я сделала то, что велели, — робко доложила моя защитница, появившаяся в дверном проёме.

— Иди сюда, лапушка! Иди сюда, хорошая моя, покажись! — заворковала чистильщица, мигом становясь похожей на заботливую тётушку.

Ньяна подчинилась ласковой просьбе, подойдя ближе. Бритоголовая женщина прищурилась, осмотрела поле предстоящей деятельности с головы до ног и хлопнула в ладоши:

— Что ж, не будем терять времени! Раздевайся, лапушка.

— Раз… де…

— Не хочешь делать этого при мужчинах?

Защитница зарделась.

Не произнося ни слова, чистильщица повернулась к тем, кто являлся причиной смущения — ко мне, Кифу и коротышке, — и приподняла брови многозначительным домиком. Длинноносый убрался из комнаты первым, сереброзвенник тоже не особенно медлил. Собственно говоря, дольше всех задержался я, и то по причине слишком узкой двери, в которую не мог пройти одновременно вместе с кем-то. Но едва сделал шаг к порогу, услышал испуганное:

— Останьтесь! Прошу вас…

Оставаться мне не хотелось. Особенно после того, как персоны, куда более осведомлённые о происходящем, нежели я, поспешили уйти при первой же возможности. Но глаза Ньяны умоляли.

— Я могу… присутствовать?

Чистильщица пожала плечами:

— Мне вы не помешаете.

Ну вот, последний повод отказаться выбили из-под ног.

— Хорошо. Я буду рядом.

— А теперь, лапушка, может, всё-таки разденешься?

На моей защитнице было надето немногое. Наверное, потому, что она готовилась исполнять свои обязанности, а те требовали свободы движений. Пожалуй, если сравнить в наряде Ньяны собственно количество одежды и снаряжения, то доля последнего оказывалась намного больше. Одних только колчанов для арбалетных стрел я насчитал восемь штук, причём закреплённых на редкость разумно, удобно, а главное, с той заметной небрежностью, которая выдаёт сноровку. Вряд ли пышечку кто-то и когда-то учил всему этому, а потому вопросов без ответов стало только больше.

Арбалетов оказалось два, и оба были снаряжены по-походному. Оружие и всё, что к нему прилагалось, я сложил в углу на свою же расстеленную накидку. Снятую Ньяной одежду отправил поверх: куль получился увесистый и объёмный. Пока разбирался с вещами, защитнице поднесли кружку с каким-то питьём, и, когда я наконец повернулся к столу лицом, оказалось, что пышечка уже лежит на длинных лакированных досках, глядя в потолок туманным взглядом. Впрочем, тут же выяснилось, что слух её пока не покинул, потому что на звук моих шагов она откликнулась тревожным:

— Вы здесь?

— Да. — Я подошёл и взял ладонь Ньяны в свою.

— Почему я вас не вижу?

— Потому, что сейчас ты уснёшь и немного поспишь, лапушка, — пообещала чистильщица, тем временем роющаяся в одном из шкафов. — А когда проснёшься, всё будет так хорошо, как только возможно.

— Хорошо? — заплетающимся языком переспросила пышечка.

— Очень-очень, — подтвердила бритоголовая, возвращаясь к столу со склянкой, наполненной белесой мазью, и тонколезвийным ножом.

Присутствие смертоносного предмета побудило меня задать очередной вопрос на тему опасности, но чистильщица приложила палец к губам, кивая в сторону Ньяны. И была совершенно права: незачем волновать и без того испуганного человека. А спустя ещё минуту веки моей защитницы расслабленно опустились, и дыхание выровнялось, свидетельствуя о пришествии сна.

То, что случилось потом, вызвало у меня недоумение, граничащее с отвращением. Чистильщица принялась обнюхивать лежащую девушку, словно собака, поводя неожиданно подвижным носом из стороны в сторону. Видимо, нюха хватало не всегда, потому что отдельные участки плоти бритоголовая вдумчиво исследовала с помощью языка, и, если бы обстоятельства происходящего были менее странными, а моя защитница не превратилась в еле дышащее бревно, можно было бы подумать, что женщины занимаются отнюдь не делами дарственной важности.

Наконец странные телодвижения закончились, и ловкие руки чистильщицы принялись растирать мазь, а когда бледная кожа Ньяны покрылась тонкой, чуть поблёскивающей плёнкой, в дело пошёл нож. Сколько всего было сделано проколов, я бы не успел сосчитать, даже если бы захотел: лезвие сновало туда-сюда с неуловимой быстротой. Понятно было, что действует чистильщица не наобум, а по строго определённым правилам, словно рисуя некий невидимый узор.

Наконец плоть моей защитницы вспухла комариными укусами почти во всех местах, к которым прикасался нож, включая лицо. Тогда чистильщица, не оборачиваясь, приказала:

— Сюда!

Худосочная девица послушно покинула угол, в котором дожидалась внимания своей хозяйки, и подошла к столу.

— Пей!

Пальцы безвольно протянутой руки сжались вокруг горлышка какого-то флакона, потом медленно поднесли питьё к пересохшим губам. В тёмных глазах по-прежнему не отражалось ни единой мысли, но мне почему-то показалось, что девушка не очень-то хочет утолять свою жажду таким способом. И всё-таки поднесённое зелье достигло места своего назначения, правда, часть его стекла густыми струйками по подбородку. Чистильщица недовольно поморщилась, однако не стала искать ещё один флакон в стенных шкафах.

— То, что вы увидите, вам лучше забыть сразу же по выходу из этой комнаты. Если сможете. А если не сможете, то постарайтесь хорошенько запомнить.

Произнеся эту загадочную фразу, бритоголовая встала за спиной худышки, крепко взяла её за плечи, повернула лицом к столу и прикрыла плотно сжатыми веками свои глаза. А ещё ровно через один вдох тёмный взгляд Сосуда осветила молния. Первая из многих, как оказалось.

Это было желание. В самом чистом виде, какой только возможен. И если представить, что с подобным пылом можно желать мужчину, то хотелось бы мне повстречать на своём пути такую умелицу. Чего желала худышка, я не знал, а угадать не получалось. Но дикая смесь голода и жажды, нашедшая воплощение во взгляде, не позволяла усомниться: это оно.

Свободное от приличий и прочих ограничений, навязанных находящимися вокруг тебя людьми и обстоятельствами.

Доведённое до крайней точки исступления.

Не просто всепоглощающее, а уже поглотившее своего… Нет, не хозяина. Оно ведь никогда не было слугой. Своего временного хранителя.

Никакого движения не происходило. Статуей с безумными глазами застыла худышка. Колонной, подпирающей своды храма, возвышалась за её спиной бритоголовая чистильщица. Надгробным изваянием лежала на длинном столе Ньяна. Но я всё равно был уверен: что-то происходит. Что-то очень важное, но только на том плане бытия, который недоступен моему взгляду. А потом натянутый парус завесы, скрывающей тайну, лопнул.