Впервые замужем - Нилин Павел Филиппович. Страница 2

– А не страшно… аборты?

– А чего же страшного? Неприятность, конечно. Все нутро как будто вынимают. Кричать другой раз приходится…

Варя замолчала. Опытная соседка осмотрела ее всю, как покупку, и в глазах ее, заспанных, мутных, блеснула ирония.

– Да вы чего, – спросила она, – с курорта, что ли, едете?

– Да. В доме отдыха была…

– А-а, – сказала соседка понимающе. И, помолчав, нравоучительно молвила: – Пугаться здесь в общем не приходится. У всякой женщины такое дело может выйти. Ему-то что! Он ушел – и все. А тебе беспокойство.

В другое время такое предположение оскорбило бы Варю. А сейчас ей даже приятно было, что соседка считает ее «способной».

Варя неопределенно сказала:

– Это верно, с одной стороны…

И отвернулась к стенке.

2

В Москву она приехала утром.

Искупалась в Москве-реке, позавтракала. И, сказав матери, что едет по делам, пошла в амбулаторию, к хирургу.

На другой день она уже лежала в клинике.

Первая операция прошла неудачно. Ей сделали вторую. Потом третью, четвертую. Операции были не из легких. Один раз она пролежала под наркозом около двух часов. В последний раз ее оперировали почти без наркоза. Это было особенно мучительно.

Варя в кровь искусала губы. Она не кричала. Она только морщилась и вздыхала. И профессор сказал:

– Вот это девушка. Это я понимаю.

Она пролежала в клинике весь свой отпуск и еще два месяца.

Под окнами проходила осень, шелестя бумажными листьями.

Больную навещали мать, и отчим Семен Дементьич, и товарищи по работе.

Никто не знал, чем больна Варя, какие и зачем ей сделаны операции. Да и не многие, пожалуй, узнав об этом в подробностях, нашли бы ее поступок нормальным. Хотя и осуждать ее было не за что. Она так хотела. Она добивалась чего-то. И вот добровольно обрекла себя на муки.

Впрочем, люди, навещавшие ее, даже родственники, не подозревали и об этих муках. Они просто сочувствовали Варе, как всегда сочувствуют или должны сочувствовать здоровые больным, – приносили ей конфеты, яблоки.

Добряков приносил цветы:

– Я, понимаешь, сильно волнуюсь, Варя.

– Ты чудак, – говорила она. – Ну чего же тут волноваться? Я скоро поправлюсь. Еще одна небольшая операция – и я поправлюсь…

– Давно бы уж пора, Варя, – вздыхал Добряков.

– Тебе, может, надоело навещать меня?

– Ну для чего этот разговор, Варя? Я, напротив, с удовольствием, Варя…

Раньше он говорил ей «Лугина», а теперь «Варя».

Должно быть, он считал неудобным называть ее, больную, по фамилии. И Варя действительно не походила теперь на Лугину, на такую немножко озорную, немножко заносчивую девушку.

Насмешливый огонек, всегда чуть заметно теплившийся в зеленых ее глазах, теперь погас. Она не хмурила больше длинных бровей и не смотрела исподлобья. Лежала кроткая, исхудавшая, укрытая белым и в белом этом одеянии очень красивая.

Добряков приходил к ней чисто выбритый, нарядный, каждый раз в новом галстуке, и неожиданно от него пахло духами. Он сообщал:

– Вышла новая книга. Автора я тебе сейчас не скажу. Я авторов никогда не помню. Очень интересная книга. Хочешь, я тебе принесу?..

– Какой у вас интересный супруг! – сказала про Добрякова соседка по палате. – И какой заботливый! На редкость.

– Он мне не супруг, – сказала Варя. – Он мне товарищ.

И ей было смешно представить его в роли своего супруга. Слово-то какое смешное: супруг!

Добряков приходил к Варе в клинику в самом деле как к товарищу по работе. Он и к парню, наверное, так же приходил бы. Цветов не носил бы, наверное. Но книги носил бы обязательно.

– Знаешь, Варя, я забыл тебе в прошлый раз сказать: Володьку-то Бисюгина сняли, – сообщил однажды Добряков.

Володька Бисюгин – это тот самый парень, который работал пока, вместо Вари, секретарем цеховой комсомольской ячейки. Он был кандидатом партии, Бисюгин. Его исключили из партии.

– За что?

– Ну это… вообще-то… не для больницы разговор, – покосился на соседок по палате Добряков. – Но вообще-то тебе надо поправляться, Варя. На заводе тебя все вспоминают. Жалеют, что ты лежишь. Жарков прямо рвет и мечет…

Добряков ушел. Пришел доктор.

– Ну, Лугина, скоро мы вас выпустим. Еще одна небольшая операция – и вы свободны…

– Нет, – сказала Варя, – не надо, доктор. Я и так уж залежалась. Я хочу выписаться…

Но все-таки ей пришлось пролежать в клинике еще целый месяц.

3

По заводу Варя Лугина ходила несколько дней, опираясь на палочку.

А потом опять стала бегать, будто это не она перенесла четыре серьезные операции и больше трех месяцев пролежала в больнице.

Она опять была секретарем цеховой комсомольской ячейки. И комсомольский групорг Добряков называл ее по-прежнему «Лугина».

Но однажды, в середине дня, он подошел к ней, немного сконфуженный, и сказал:

– Понимаешь, какое дело… У меня два билета к Вахтангову. Я хотел с одним парнем пойти. Он болеет. Ты не пойдешь, Лугина?

Она деловито спросила:

– Деньги тебе когда отдавать за билет – сейчас или в получку?

– Да не надо мне, – сказал Добряков, покраснев. – Что я, торгую?

– Ну, а так я не пойду. Я тебе не барышня. Ты и в больницу мне сколько цветов перетаскал…

– Брось, брось! – сказал Добряков и покраснел еще сильнее.

Варя сказала:

– Ну ладно, пойдем. Чудак ты, ей-богу, Добряков.

И вот так всегда – она относилась к нему слегка покровительственно, слегка насмешливо.

Впрочем, она со всеми такая. И глаза у нее насмешливые.

Добрякову не нравился этот тон. Но девушка ему нравилась. Он не обиделся бы, если б сказали, что она умнее его, способнее. «Да, – сказал бы он про себя, – это верно».

Но только про себя. Публично признать это он не решился бы. Это оскорбительно для него.

Хотя Варю он любил именно за это. За то, что у нее есть какие-то качества, которых он сам лишен. Ему нравилась этакая ее напористость, самостоятельность. И даже насмешливость ее нравилась.

Не нравилось только, что она насмешливо относится и к нему. Но что делать?

Пригласив ее однажды в театр, он стал частенько приглашать ее в цирк, в кино. И она ходила с ним. Но не разрешала брать ее под руку.

– Я тебе не барышня.

И так прошла зима.

Весной они часто вместе катались на пароходе по Москве-реке. Иногда бродили по Ленинским горам.

Это было, как в детстве, увлекательно и немножко страшно. Они забирались в самые таинственные уголки, где трава еще не измята дачниками. Они первые мяли эту первую весеннюю траву, бегали, лежали под деревьями, подстелив газеты.

Добряков вот так, лежа под деревом и задумчиво глядя в небо, однажды сказал:

– Знаешь, Лугина… Я тебя даже во сне другой раз вижу.

Варя сказала без восторга и почти грустно:

– Я тебя тоже, Добряков. Ты хороший. Или я ошибаюсь…

И, грустная, она погладила его по голове, потом по лицу.

Добряков не шевелился. Он лежал как оглушенный, чуть наклонившись к девушке. А когда она перестала его гладить, он сказал:

– Знаешь, Варя, это место, где мы сейчас находимся, очень историческое. Здесь, говорят, Наполеон стоял, на Москву смотрел…

– Пусть, – сказала Варя с безразличием, которое могло бы оскорбить Добрякова.

Но он не оскорбился. Забыл о Наполеоне тотчас же.

Неожиданно он вскочил на ноги и закричал:

– Знаешь, Варя, что сделаем?

Варя испуганно посмотрела на него.

Не придумав ничего, Добряков наклонился к ее уху и прошептал что-то ласковое тихо-тихо, чтобы не слышал никто, никто…

– Ох, и идиот! – сказала Варя. Но опять погладила его по золотистым волосам, по лицу и притянула к себе.

Добряков все еще не знал, можно ли ему поцеловать Варю. А вдруг обидится?

Она первая поцеловала его.

Стало как-то тепло. Даже жарко стало.

Добряков хотел расстегнуть воротник и в запальчивости необыкновенной оторвал три пуговицы.