Дева в голубом - Шевалье Трейси. Страница 44
«Наверное, уже перечень подарков к Рождеству готовит», — подумала я, чувствуя себя неловко в измятом простом платье.
На протяжение целого часа, что мы ехали вместе, они не обменялись ни единым словом. В Невшателе у меня была пересадка. Я поднялась, мужчина взглянул на меня и кивнул на прощание:
— Bonne journйe, madame.
Я с улыбкой кивнула ему и его спутнице. Такие здесь нравы.
Поезда ходят по расписанию, в вагонах чисто и нешумно. Пассажиры — под стать интерьеру, опрятно одетые, погруженные в чтение книги или газеты, размеренные в движениях. Не видно ни препирающихся с женами мужей, ни мужчин, пялящихся на женщин, ни мини-юбок, ни платьев, оставляющих грудь фактически обнаженной, ни пьянчуг, развалившихся на сиденье, — всего того, к чему я привыкла, мотаясь на поездах между Лилем и Тулузой. Здесь вообще никто не разваливается: в Швейцарии не принято занимать два места, если заплатил за одно.
Может, такого порядка мне и не хватало после хаоса, в котором я жила. Вообще мне свойственно определять черты национального характера сразу, пробыв в той или иной стране пару часов, составлять портрет на скорую руку, а потом дописывать к нему новые штрихи, приспосабливая к облику новых знакомцев. При желании я, наверное, могла бы и в этих поездах обнаружить грязь, мусор, блевотину в туалете, услышать повышенные голоса, заметить любителей дешевого чтива, уловить приметы беспокойства и страха. Но желания такого у меня не было, и я просто глазела по сторонам, пытаясь спокойно воспринимать окружающее.
Незнакомый пейзаж мне нравился: по обе стороны железнодорожного полотна поднимались крутые склоны скалистых гор кантона Юра, тут и там виднелись зеленые островки елей, островерхие крыши домов, разбитые в правильном порядке поля и фермы. Я дивилась, насколько все здесь отличается от того, к чему я привыкла во Франции. Хотя что в том странного — ведь это, как я сама же говорила отцу, другая страна. На самом-то деле удивляться следовало другому — тому, что оставшийся позади французский пейзаж — холмы с пологими склонами, пронзительная зелень виноградников, ржавая почва, серебряный свет — перестал быть, как выяснилось, чужим в моих глазах.
По телефону Якоб сказал, что встретит меня на вокзале. Мне ничего о нем не было известно, даже не знала, сколько ему лет, хотя можно было предположить, что по возрасту он все же ближе отцу, чем мне. Тем не менее, выйдя из поезда, я сразу поняла, что это он — настолько похож на отца, только волосы не седые, а каштановые, как когда-то у меня. На нем был кремовый свитер, обтягивающий плечи, опущенные, как края лука. Он был необыкновенно высок, лицо удлиненное и худое, небольшой подбородок и блестящие карие глаза. В целом же выглядел он бодро, как мужчина под шестьдесят, все еще получающий удовольствие от работы и не вступивший пока в клуб людей, наслаждающихся покоем на пенсии, хотя и подумывающий о том, что вскоре и он к ним присоединится и что тогда делать со свалившейся свободой.
Он быстро подошел, охватил мою голову огромными ладонями и трижды расцеловал.
— О Господи, Элла, ты так похожа на своего отца, — сказал он по-французски, четко выговаривая каждое слово.
— А значит, и на вас, потому что вы с отцом — одно лицо, — рассмеялась я.
Он подхватил мой чемодан, обнял за плечи и повел вниз по лестнице, ведущей на улицу. Выйдя из здания вокзала, он описал свободной рукой полукруг:
— Bienvenue à Moutier! [61]
Я шагнула вперед, заговорила было: «C'est trиs…» — и, не закончив, рухнула на землю.
Очнулась я в небольшой, прямоугольной, просто обставленной комнате с белыми стенами. Она походила на монашескую келью: кровать, стол, стул, конторка — вот и все. Позади меня было окно; ухитрившись немного повернуться, я разглядела перевернутый белый шпиль церкви, а на нем темный циферблат, отчасти закрытый кроной дерева.
Якоб сидел на стуле рядом с кроватью; на пороге покачивался какой-то незнакомый круглолицый мужчина. Не в силах говорить, я молча переводила взгляд с одного на другого.
— Ella, tu t'es évanouie, [62] — мягко сказал Якоб. Слова этого я не знала, но сразу же поняла, что оно обозначает. Обморок, конечно. — Люсьен, — он кивнул в сторону мужчины, стоявшего на пороге, — как раз проезжал мимо на своем грузовичке. Он и доставил тебя сюда. Мы уж волноваться начали, слишком долго ты не приходила в себя.
— Долго? — Я попыталась сесть, и Якоб поддержал меня за плечи.
— Минут десять. Весь путь сюда.
— Ничего не помню. — Я медленно покачала головой.
Люсьен шагнул в комнату и протянул мне стакан воды.
— Merci.
Он улыбнулся в ответ, почти не пошевелив губами. Я сделала небольшой глоток и ощупала лицо. Оно было влажным, пальцы прилипали к щекам.
— Что это со мной?
Якоб с Люсьеном переглянулись.
— Ты плакала, — пояснил Якоб.
— Когда была без сознания?
Он кивнул, и только тут я почувствовала, что в горле першит, а все тело охвачено какой-то неприятной слабостью.
— А я говорила что-нибудь?
— Что-то декламировала.
— «J'ai mis en toi mon espйrance: Garde-moi, donc, Seigneur». Так?
— Да, — кивнул Люсьен. — Это из…
— Тебе надо поспать, — перебил его Якоб. — Или хотя бы просто отдохнуть. Потом поговорим.
Он укрыл меня тонким одеялом. Люсьен молча помахал рукой на прощание. Я кивнула в ответ, и он вышел из комнаты.
Я закрыла глаза и тут же слегка приоткрыла — дядя как раз выходил из комнаты.
— Якоб, а ставни в этом доме есть?
Он приостановился и повернул голову.
— Есть, но как-то они мне не нравятся. Никогда ими не пользуюсь. — Он улыбнулся и закрыл дверь.
Когда я проснулась опять, вся в поту и не очень соображая, где я, было уже темно. На улице повсюду светились окна, кажется, ставни здесь не только Якоб — никто не признавал. Освещен был и церковный шпиль. Как раз в этот момент зазвонили колокола, и я начала отсчитывать вслед за ними удар за ударом. Выяснилось, что проспала я четыре часа, но ощущение было такое, что четыре дня.
Я потянулась и зажгла настольную лампу. Из-под желтого абажура полился мягкий золотистый свет. Впервые вижу комнату без всяких украшений; сама эта простота удивительным образом успокаивает. Я лежала, не двигаясь и пытаясь проследить, как распределяется свет по всему периметру комнаты. Вставать мне не хотелось. В конце концов я все же поднялась, вышла из комнаты и ощупью начала спускаться по неосвещенной лестнице. Она привела меня в квадратный холл с тремя закрытыми дверями. Из-под одной из них пробивалась полоса света. Эту дверь я и открыла и оказалась в ярко освещенной кухне с желтыми стенами и начищенным паркетным полом; одна из стен состояла сплошь из окон. Якоб сидел за круглым деревянным столом и читал прислоненную к вазе с грушами газету. Какая-то женщина, моложе меня, с темными вьющимися волосами, склонилась над мойкой и чистила кастрюлю. При моем появлении она обернулась, и я сразу поняла, что это родственница хозяина: то же удлиненное лицо и острый подбородок, мягкие завитки волос, а глаза — тоже карие — прикрывали длинные ресницы. Она была выше меня, очень стройная, с длинными худыми руками и небольшими ладонями.
— А, это ты, Элла, — оторвался от газеты Якоб, меж тем как женщина заключила меня в объятия и трижды расцеловала. — А это моя дочь Сюзанна.
— Извините, — улыбнулась я обоим, — понятия не имела, что уже так поздно. Сама не знаю, что со мной приключилось.
— Да ничего страшного. Просто тебе надо было поспать. Есть будешь?
Якоб подвинул стул, усадил меня, а сам с Сюзанной принялся расставлять тарелки с сыром и колбасой, хлебом, маслинами, салатом. Это было как раз то, что мне нужно — что-нибудь попроще. Мне вовсе не хотелось, чтобы вокруг меня слишком хлопотали.
За ужином мы почти не говорили. На таком же четком, как у отца, французском Сюзанна спросила, не хочу ли я выпить немного вина, Якоб сказал что-то о copтах сыра, вот, пожалуй, и все.