Жажда справедливости. Избранный - Кунцевич Алексей. Страница 6

«Боже,— подумал Семечкин,— допился до чертиков. Надо завязывать». В перед глазами возник виртуальный образ зубного врача Шпака, который сказал: «Закусывать надо». Николай нашарил в трельяже коробку с «Панадолом», швырнул две капсулы в рот и запил из стоявшего рядом графина. Затем сел в глубокое кресло и откинул голову назад, дожидаясь, когда начнет действовать столь рекламируемое телевизором лекарство. Головная боль прошла спустя пятнадцать минут. Николай Андреевич решил покончить с бритьем. Бритва находилась в плачевном состоянии. Всё говорило о том, что из последнего сражения она вышла отнюдь не победителем. Казалось, ничто уже не заставит ее издавать тот скрежещущий с потрескиванием звук, из-за которого Семечкин постоянно опасался, что в один прекрасный момент, не выдержав вибраций, решетка вдруг слетит к чертовой матери, а один из вращающихся с бешеной скоростью ножей, не удерживаемый никакой преградой, выстрелит и попортит ему физиономию, или же,— что ещё хуже,— лишит глаза. К тому же, хозяину бритвы следовало заменить шнур, ибо имелись реальные шансы во время одной из процедур быть ударенным током. Но на этот раз никаких происшествий, связанных с бритвой, не произошло. Семечкин соединил обе половинки бритвы, воткнул вилку в розетку, и бритва со скрежетом приступила к выполнению своих обязанностей.

—Только кактусы тобой брить,— проворчал по окончании бритья именинник задорновскую шутку. Он потянул за шнур вилку, выдернул ее и вторично выронил бы бритву, но совладал с собой и всмотрелся в зазеркалье.

Оттудова на него щурилась помимо его собственного отражения висящая в воздухе поганая и, как показалось с перепугу Николаю, глумливая рожа. Рожа скалила зубы с совершенно невозможными клыками. Стон сорвался с уст Андреевича. Никогда не веривший в Бога Семечкин занес руку вверх, чтобы осенить себя крестом.

—Ты еще «Отче наш» затяни!— угрожающе рявкнула рожа хрипло, причем было слышно со стороны зазеркалья. Стекло вступило в резонанс с голосом и задрожало.

Рука Семечкина бессильно упала.

—Горячка,— прохрипел Николай, проглотив часть слова так, что получилось невесть что. Он попятился назад и, споткнувшись, бухнулся в кресло с бритвою в руке.

Далее в зазеркалье происходило вот что: у рожи появилась недостающая часть, то есть тело. Человек просвечивал некоторое время. После уплотнился, и его можно было разглядеть отчетливо. Личность эта имела худые длинные узловатые пальцы, на плечах болтался как на колу, серый пиджак в мелкую полоску, ноги были облачены в такие же брюки. Из-под брюк выглядывали белые грязные носки. На ногах находились домашние тапочки. Под костюмом имелась белая сорочка, воротник которой, равно, как и манжеты, по чистоте ничем не отличался от носков. Из-под ворота сорочки свисал погано-зеленого цвета галстук. Кроме всего прочего, личность вызывала отвращение торчащими во все стороны усами и козлиной бородкой. Борода напоминала об испохабленной временем и маляром кисти, усы же имели нечто общее с разорванным в клочья взрывом телефонным кабелем.

Человек засунул руку в карман пиджака, извлек за кончик носовой платок, по размерам сильно напоминающий скатерть, и шумно высморкался. Затем улыбнулся еще шире и стал продвигаться к Семечкину. Миновав стеклянную перегородку, словно водяную плоскость, и ловко перескочив тумбу трельяжа, личность на тумбе же и уселась.

Лицо Николая Андреевича приобрело цвет русской бумаги «Снегурочка». Он теребил свободной рукой пуговицу рубахи и постоянно повторял про себя, что сходит с ума.

—Добрый день, достопочтенный Николай Андреевич,— высоким голосом сказала личность и вытянула ноги, обнажив из-под брюк резинку носков и тощие, как у козла, волосатые ноги.

Потом человек нашарил за собою графин, вытащил его, обтер грязнущим платком горлышко, вероятно, вследствие брезгливости, и, задрав кверху свою невозможную рожу, избавил графин от воды, напоминая при этом сливной бачок в уборной в активном состоянии. Тем же платком вытер торчащие усы. Поставил графин на место и произнес:

—Поздравляю вас с днем рождения, мосье Семечкин. Вам уже сорок, ежели не ошибаюсь. Время одуматься и прекратить пить, друг мой, запоями. Пора, когда вы не знали, что есть похмелье, прошла, не правда ли?

После на весь зал прозвучала рожденная чревом козлоподобной личности шумная отрыжка. Платок-скатерть отправился обратно в карман.

—Кто вы?— наконец заставил зашевелиться парализованные страхом губы Николай. Он немного пришел в себя, но испуг никуда не делся. Андреевича мозг беспрестанно работал, пытаясь разобраться в столь неестественной ситуации.

—В данный момент это особого значения не имеет. Хотя вы можете называть меня Ипполитом Ипатьевичем.— Личность почесала свою невозможную бороду и громко икнула, от чего затряслось трельяжное зеркало.

—Но к-к-к…ак вы пришли оттуда?— Семечкин указал дрожащим пальцем на зеркало.

—О-о-о,— протянул Ипполит,— в этом нет ничего удивительного.

И тут затрещал телефон рядом с телевизором. Ипполитом назвавшийся подскочил к аппарату и снял трубку.

—Козлов… Да, сир!.. Уже здесь…— Он отвратительно причмокнул, открыл пасть, зевнул, слушая голос из трубки, а потом произнес: —Как прикажете… Ага… Ждем-с, ждем-с.

И положил трубку на место.

—Что вам нужно?— вполне резонно спросил Семечкин и неожиданно даже для себя вспылил: —Какого черта?!!

—Хе-хе,— захихикал Ипполит, икнул вновь, а потом добавил: —Именно, именно,— как вы изволили метко выразиться,— какого черта. Мне же нужно где-то жить? Да-с. И жить я собираюсь именно здесь, да будет известно вам.

Столь наглое обоснование присутствия оной поганой личности в квартире вызвало шквал неприятных и даже тревожных мыслей у Семечкина. Он теперь вполне здраво соображал, но от этого ему было только хуже. Мозг его взял на себя непосильный труд по обработке противоречивой информации. И чем дольше Николай Андреевич размышлял, тем все менее и менее понимал, что происходит, ко всему прочему решил, что крыша его от постоянного употребления спиртосодержащих веществ отъезжает в неведомые дали. Даже почувствовались какие-то зарождающиеся боли в лобной доле. Голова Николая Андреевича задымилась бы от напряженной работы, кабы не звонок в дверь, прозвучавший, как сигнал тревоги. Этот звонок заставил Семечкина вздрогнуть, и поток мыслей вызвал озноб по всему телу. Вдруг подумалось, что звонок находится в непосредственной связи с разговором Ипполита по телефону,— более того,— со страху Семечкину почудилось, что столь знакомый и надоевший до чертиков голос звонка изменился и теперь напоминает вопли дерущихся котов. Но, конечно, сие никак не могло быть правдой,— звонок звучал так же, как и обычно, то есть таким голосом, о котором говорят: «И мертвого подымет».

Николай Андреевич, пытаясь унять дрожь в ногах, бросился открывать. А, открывши, попятился назад. И следует отметить, было от чего: в проеме стоял высокий господин в черной блестящей шубе и бобровой шапке. Низким голосом он сказал:

—Здравствуйте, здравствуйте, достопочтенный Николай Андреевич. Я весьма рад находиться у вас в гостях.

И хотя никто его не приглашал (помутневшим рассудком Николай понимал, что сделать он этого еще не сумел), вошел в квартиру. Но он был не один; за ним проследовали еще два субъекта, один из которых держал на плече огромного пестрого нагловатого попугая. Другой субъект оказался девицей с абсолютно бледным, но поразительно красивым лицом. Девица вошла последней и захлопнула за собою дверь.

—Здравия желаю, сир!— проскрипел появившийся в прихожей Ипполит.

—Что же, достопочтенный господин Семечкин, вы гостей в прихожей-то держите?— Первая за гражданином в шубе вошедшая личность сказала это так, словно у нее на носу имелась прищепка, гнусавым, как у переводчика импортных фильмов, голосом.

А попугай на плече гнусавого гражданина, прищурив глаз, протрещал:

—Да что с ним говорить?! На дыбу его!

От этого рассудок у Андреевича вновь помутился, он раскрыл было рот, но захлопнул его, и зубы по-волчьи клацнули.