Тайна центрального района - Шарапов Валерий. Страница 6

Выслушивая очередную воспитательную отповедь, несносная, избалованная Сонька Палкина вдруг задала вопрос:

– Ты откуда знал, где нас искать?

– Это уж мое дело, – веско заявил Николай и нахлобучил ей пижонский капюшон на нос, нанеся тем самым оскорбление действием.

Вернувшись в дом Акимовых-Гладковых, они застали взрослых совершенно размякшими. Атмосфера царила самая семейная. И пусть до дружеского застолья дело не дошло и перед каждым стояло по тарелке нетронутого борща, но Катерина Сергеевна и Владимировна дружески вполголоса обсуждали какую-то сугубо деликатную вещь, рецепт некой укропной воды, а маленький Михаил почивал на руках Веры Акимовой.

Наталья Введенская сидела вроде бы спокойно, с красными, но сухими глазами, и Ольга втолковывала, гладя ее по ладони: «Вспомните Песталоцци, ведь в точности ваш случай».

Лишь Акимов сидел, пригорюнившись, дурак дураком, одинокий, как чертополох в цветнике, и, отколупывая по кусочку, питался хлебушком. Хотя свой борщ он с голодухи съел.

– А вот и мы, – Колька впихнул в комнату Соньку. – Получите и распишитесь.

Наталья, вскрикнув, кинулась к дочке обниматься, целоваться, ощупывала, проверяя, все ли у нее на месте и цело, а девчонка высокомерно-снисходительно принимала мамины ласки. Екатерина Сергеевна от всей души, с чувством пожала Колькину руку, подергала золовку за кофту, деликатно позвала:

– Ната-а-аша! Пора и честь знать. Продолжишь на улице.

– Да-да, – спохватилась та, отвлекаясь от дочки, – спасибо! Уж извините!

– Не за что, – Вера Владимировна передала Мишу его маме, – долг прежде всего… Ребята, а вы-то куда?

– Наташку отведу домой, – объяснил Пожарский.

– А я провожу, – тотчас заявила Ольга.

– Как же… – жалко встрял Акимов, указывая на стол.

Однако падчерица сказала голосом, не допускающим возражений:

– Все можно подогреть, еще вкуснее будет, – и, прихватив пальтишко, выпорхнула из комнаты.

Невеселое торжество выходило.

Вера, переведя дух, сузив глаза, посмотрела многообещающе и отвернулась.

Лишние уши убрались, уже не надо было изображать из себя уравновешенную даму, радушную хозяйку. Ушла и дочь, которой нельзя было показывать дурного примера, как не надо себя вести в семейной жизни. От злости сводило скулы, кривился рот. Почему-то лишь сейчас бросились в глаза глупый газетный сверток, торчащий в вазе, и выеденный до капельки борщ только в одной тарелке, и толсто нарезанный хлеб, и эти чертовы крошки на скатерти! Сто раз говорила – не ломать хлеб, а если невтерпеж, то над тарелкой!

Боже, как она все это ненавидит. И эту глупую улыбку, и виноватый, как у прибитой псины, взгляд, и мягкое выражение на лице, как у добродушной, выжившей из ума бабули. И то, что обычно к приходу с работы теперь все выметено, прибрано, приготовлено, теперь не умиляет, а приводит в бешенство! То ли от неимоверной усталости, то ли из-за глупости всей ситуации – ведь впервые решили отпраздновать годовщину свадьбы, и все сразу через… то есть насмарку, или даже от того, что маячила тут эта… Сергеевна! Ну вот бывают же такие люди, которые неприятны не потому, что что-то тебе сделали, а так…

Захотелось просто уйти в комнату, хлопнув дверью, но надо же сунуть в его глупую морду этот глупый подарок, новенькую американскую бензиновую зажигалку фирмы «Зиппо». Кстати, где она?

Вера, с отвращением отвернувшись, полезла в сумочку – а когда повернулась, перед глазами маячил невероятный, роскошный, яркий букет. Вот это да! Сто лет, а то и никогда такого не видела.

Опытный муж не лепетал, не мямлил, просто вручил цветы, дождался, пока жена – ну совершенно случайно – погрузит осунувшееся, усталое лицо в букет, вдохнет пусть и невнятный, но нежный аромат, сделал вид, что скромно отходит прибирать со стола. И тактически выверенно зашел с тыла.

Вера принялась было отбиваться:

– Сережа, погоди, с ума сошел!

– Ничего не слышу. И знать не хочу.

…Некоторое время спустя Акимов курил, выпуская дым в форточку, как и положено отцу семейства, непосредственно в собственной комнате, и любовался подарком. Хорошо, когда все само по себе складывается. Жаль, что редко.

Глава 4

Рассерженный Колька всегда носился мустангом, поэтому Наташка еле поспевала за ним, задыхалась. Но упрямо лепетала и ябедничала:

– …А потом Сонька говорит: пойдем посмотрим фильм. Я ей грю: нельзя, это для взрослых, а она: ничего, еще и пройдем бесплатно, или проведут.

Брат рявкнул:

– С чего вдруг?

Сестра с готовностью донесла:

– А она сказала: мол, если взросло себя вести да сказать слово волшебное…

Было видно, что по итогам приключеньица перетрусила она ужасно и до небес рада тому, что наконец следует домой – даже несмотря на то, что маячит впереди серьезная головомойка.

– Не ругайся, Коля.

– И не собираюсь, я это матери предоставлю, – пообещал брат, – пошли, понимаешь, культурно просвещаться, в кино на вечерний сеанс. Как это вам в голову-то взбрело?!

Наташка открыла было рот, и Оля, которая легкой иноходью поспевала рядом, немедленно ласково спросила:

– А ты, сестренка, видать, испугалась?

– Да, – тоненько вякнула та.

– А с чего? Что-то случилось?

Наташка рот закрыла, поежилась, помялась, а потом смущенно призналась, что нет, не случилось, но просто уж… темно и страшно.

– Ребенок же, – пояснила Ольга примирительно, – что хотя бы показывали?

– Ну это же самое, – не без некой укоризны ответила Наташка, – ты что, Оля?..

– Ладно, ладно, – поспешно прервала та.

Колька подозрительно глянул через плечо на нее, но она встретила его взгляд своим, таким чистым-пречистым, невинным-преневинным, что Пожарский понял: серьезный разговор неизбежен. Теперь главное уследить, чтобы эта хитрая лиса не увильнула от него.

Наташке снова повезло. Мама Антонина Михайловна настолько утомилась после смены, что до сих пор почивала. Брат, сурово ткнув сестрицу под ребра, приказал:

– Нюни подбери. Твое счастье.

Та вновь начала блеять:

– Коля…

Он прикрикнул:

– Цыц! Не скажу, так и быть. И ты не вздумай мать волновать, а то все про тебя расскажу. И к папе на выходные не поедешь.

Наташка вся раздулась, как шар, и в глазищах, налитых счастливыми слезами, читались огромное счастье и готовность скорее сдохнуть, нежели хоть слово проронить – исключительно чтобы не огорчить маму! Пользуясь случаем, Колька взял у сестрицы обещание заодно и сделать уроки, приказал:

– Ставь кипяток, – и для порядка уточнил, будет ли Ольга пить чай.

– Буду, – покладисто отозвалась она, садясь за стол.

…Наташка, быстренько прикончив свою кружку, ушла к маме под бок. Сейчас повозится, как воробей, и сделает вид, что давно тут лежит.

Ольга щебетала какую-то дежурную чушь, охала по поводу распущенности молодого поколения и даже заявила, что они такими не были. Сходила второй раз поставить чайник.

Колька ждал. Гладкова, вернувшись, с подозрительной заботливостью стала спрашивать, как дела у Игоря Пантелеевича и почему до сих пор не решились переехать, и да как в целом жизнь-то?

Пожарский спокойно, обстоятельно и в очередной раз поведал, что в целом все неплохо, но в связи с некоторыми формальными проволочками не решился еще вопрос о приеме его, Кольки, на работу. Чистая перестраховочка по поводу судимости. Папа пытается решить вопрос через местком, но пока глухо. Так что на семейном совете решили пока оставить все как есть.

– А в ремесленном-то, на работе как?

И Колька терпеливо поведал – тоже в десятый раз, – что и тут все хорошо, и. о. директора, Казанцев Семен Ильич, его старый мастер, которого уговорили начальствовать до тех пор, пока не придет кто-то на смену, с готовностью оформил его на работу. На судимость плюнули – к тому же особо никто не рвался в преподаватели. И вот теперь Николай Игоревич нянчится с первокурсниками, а заодно ведет, как умеет, занятия по физической подготовке.