Время ацтеков - Лорченков Владимир Владимирович. Страница 28

– Да еще и влюбляешься впервые в жизни, – говорю я.

– А тут, бля, такой облом, – признаю я.

– Выходит, она меня не очень-то и любит, – говорю я.

– Боюсь, не очень, – шепчет он.

– Все твои заморочки в постели, – говорит он, – ей не очень нравились.

– Ей больше нравится как нормальным людям, – сереет он.

– Старый добрый вверх-вниз, – выдыхает он.

– Не думаю, что вы будете вместе долго, – прогнозирует он, и меня разбирает смех: тоже мне, Кассандра с разорванным пузом.

– Она говорит, ей надоедает, – делится он.

Я закрываю глаза, припоминая все, что видел в спальне на экране. Легавый целомудренно ложится на Женю и делает старый добрый вверх-вниз. Полтора, бля, часа, я посмотрел на перемотке. Приходилось сматывать. За все время губы Жени шевелились всего два раза: это не считая того, когда она орала, а орала она с первой минуты.

– Не думаю, что буду с ним долго, – говорит она в первый раз на тридцатой минуте.

– Мне уже надоедает, – говорит она на семьдесят второй минуте.

Я снова иду в спальню и возвращаюсь с пленками. Он еще жив. Легавые живучи, как чернобыльские крысы. В моей руке нож. Я все-таки снимаю с него рубаху.

– Поздно, я холодею, – лязгает зубами он.

– Я уже мертвый, – прощается он.

– Ага, – говорю я.

– Но еще пара минут есть, – уверен я.

– Знаешь, – говорю я.

– Этот парень, – вздыхаю я.

– Ну, маньяк, – напоминаю я.

– Он бы непременно сделал с тобой что-нибудь этакое, – высказываю я предположение.

У него нет сил кричать, и несколько минут он подвывает, а я сижу, глядя на стену, и жду. Когда он почти вырубается и мелко предсмертно дрожит, на его грудь падают первые лучи Солнца.

Тогда я вырезаю у него сердце.

– Сиди смирно и умрешь без мучений, – предупреждаю я.

– Поняла? – спрашиваю я.

Она медленно кивает, сидя на диване полураздетая.

– Ага, смешно выглядишь, – улыбаюсь я.

– Бога ради, не осложняй нам жизнь. Обоим, – прошу я.

– Шевельнешься, я тебе прострелю все части тела, а голову – последней, – делюсь я планами.

– Что ты знаешь о любви? – спрашиваю я.

– Что ты вообще знаешь?

– Что. Ты. Знаешь, – чеканю я и плачу.

– Что. Ты. Вообще. Мать. Твою.

Она смотрит в сторону, и я чувствую бешенство. А еще ненависть и слабость. Я понимаю все. Что могу убить эту суку, но любить она меня больше не будет. Никогда.

– Что есть любовь? – спрашиваю я.

– Я тебя спрашиваю. Что. Есть. Любовь? – кричу я.

– Я тебя, мать твою так, последний раз спрашиваю, что такое любовь? – подхожу я.

– Не хочешь говорить, покажи, – захлебываюсь ненавистью я.

Она упрямо смотрит в сторону, и слабость окатывает меня физически. Слабость. Ненависть. Слабость… Контрастный душ. Я плачу, но оставаться мне здесь больше незачем.

– Что ты знаешь о любви?! – плачу я…