Костер и Саламандра. Книга вторая (СИ) - Далин Максим Андреевич. Страница 28

Потому что — кто ж посмеет поднять руку на Иерарха? Всё равно что на образ плюнуть. Это же ты навсегда, с гарантией загубишь душу! А при жизни Господь наверняка рассердится и отвернётся — и останешься наедине с такой судьбой, что сам полезешь в петлю. И я ведь знала, что Лазурные Скалы не так уж и далеко от Жемчужного Мола, — но даже не дрогнуло нигде. Разве ад посмеет напасть на святую обитель? Тем более что запросто может оказаться, что Агриэл благой: он хороший.

А потом уже мне рассказали, что монастырь Блаженной Атты сожгли. Вообще сожгли, дотла. Их уникальную библиотеку сожгли, странноприимный дом, госпиталь… И что монахинь убили, почти всех. В городе шептались, беженцы рассказывали такие чудовищные вещи! Тогда, я думаю, наши и поняли: если уж адские твари не пощадили беззащитных монахинь, то ведь и Иерарха могут убить запросто.

Королевский Штаб Армии издал приказ, чтобы монастыри эвакуировать вместе со всем остальным ценным: с библиотеками, заводами, музеями… Но успевали не все.

А меня — лично меня, с ума сойти! — пригласили на аудиенцию к Иерарху. Вот тогда я впервые и увидела не на открытке, а наяву этот самый дворец, маленький, голубой и золотой. Парк, ещё покрытый снегом, — но снег уже начал по-весеннему оседать и блестел, будто его залили тонким слоем стекла, — оказался таким красивым и уютным, каким бывает только что-то сделанное очень любовно.

Этот дворец выстроили для внука Риэля Чайки — и государь Карен, наверное, очень любил деда: бронзовая статуя короля Риэля, ещё совсем молодого, с мечтательным добрым лицом, с локонами как у девушки, по тогдашней моде, с моделькой фрегата в руках, стояла напротив парадного входа. За спиной Риэля был дворец, а смотрел он в море.

Носок правого сапога Риэля сиял, словно золотой.

— Кто-то государю сапоги недочистил, — хихикнула я.

— Тут летом гуляет мирская публика, — улыбнулся Лейф, которому велели меня сопровождать. — И многие верят, что прекрасный государь замолвит Вседержителю словечко, если почистить ему сапог. Суеверие и глупость, конечно… но мне кажется, что государь не в обиде на подданных прибережной короны.

— Ну так и на меня не обижайтесь, государь, — сказала я Риэлю и потёрла его сапог ладонью. Не клешнёй — это было бы уж слишком. — Я тоже, знаете, не особо умная.

Нас встретили наставники из свиты Агриэла. Они очень старались выглядеть радушно и благостно, но просто бросалось в глаза, какие они уставшие: глаза красные от бессонницы, лица серые…

— Тяжёлая была дорога, да, святой наставник? — спросила я одного, довольно ещё молодого, лет, наверное, тридцати.

Лицо у него было круглое и холёное, и кожа нежная, а под глазами синяки. Не очень привычные обстоятельства, подумала я.

— Тяжёлая, сестра, — сказал он грустно. — Да что дорога! Гвардейский капитан нам сказал: слуги адовы уже подходят, вот-вот будут здесь, бегом на пирс, просто — бегом. А как — бегом? Учёная братия кинулась в библиотеку, за свои научные труды, за переводы, за книги — да что… Книги редкостные, в библиотеке больше пятидесяти тысяч томов, уникальные есть, большая древность — а собирать некогда. И мы — бегом, бегом…

— И из храма так же, — сказал второй наставник, постарше. — Святой Отец Иерарх наш говорит: вы берите нерукотворные образа, их восстановить человечьей рукой нельзя — а уж святые сосуды, подсвечники, украшения, Бог даст, восстановим как-нибудь…

— А брат Тария! — вспомнил молодой. — Он от старости высох, как одуванчик, одна видимость плоти, седой — а бежал как мальчик… Три тома «Откровений» тащил, лет по пятьсот им, переплёты из воловьей кожи, окованные бронзой, тяжеленные, как могильные плиты — как только поднял, непонятно. А за ним — его писцы, с рукописями, с пачками книг. Наставник Хелис говорит: «Бросьте, отец, давайте я вас донесу, что ли — а то сердце у вас лопнет», — а Тария: «Если тебе, маленький братец, нести нечего — там у библиотечного корпуса на скамье „Размышления о сути“ Лаоловы лежат, так забери, а то мне рук не хватает!»

— Ох да, — сказал старший. — Драгоценные книги, великую древность — прямо на палубу яхты кидали, как попало. Ну хоть что-то спасли — и за то Бога благодарить…

— Монастырь Блаженной Атты горел… с моря было видно зарево…

— А брат Атрион пристал к гвардейцам, мол, возьмите меня с собой, дайте винтовку, братья, душа болит… А военный ему говорит: «Куда тебе винтовку, ты молись — ад идёт, вам важно молиться»…

— От дома Иерарха, наверное, ничего не останется. И от храма Благих Вод и Путеводной Звезды на Лазури, вот помяните моё слово, сестра. Сказано: «Ад алчет золы, и пепла, и крови, и слёз — и пойдёт по пеплу, как по земле, а по крови, как по воде»…

В общем, невероятно духоподъёмная вышла беседа.

А гостиная была маленькая, хорошенькая, как всё в этом дворце, — внутри он был совсем как игрушечный домик, в какие девочки кукол селят. Вот и гостиная — вся беленькая, но не такая белая, как больничная палата, а разных оттенков живого белого цвета: чуть золотистого, чуть кремового, как сливочное мороженое, чуть розоватого… И все светильники — в виде нежных цветов из матового стекла, и картины на шёлке — с букетами роз и белого шиповника.

И белый Иерарх туда пришёл. Не в парадном балахоне, вышитом серебром и жемчужинами, — а я-то думала, что он всегда так одевается, Иерарх же! — а в таком же, как у всех наставников, из простого некрашеного холста. Только Око Божье — драгоценное, то самое, особое, которое на Иерарха надевают, когда передают ему Святое Слово. А лицо у Агриэла было ровно такое же, как и у его свиты, и на посох Иерарха он опирался, как на трость.

Я присела так низко, как вообще получилось. Хотела взять его за руку, чтобы руку поцеловать, потянулась клешнёй, перепугалась, подумала, что муфту надо было взять, — а Агриэл погладил меня по щеке.

И я его руку поцеловала-таки. Просто хотелось: я очень хорошо к нему относилась, а сейчас — особенно. И когда я к нему прикоснулась, к тёплой и сухой руке старика, — как к сухому листу каштана, даже запах от неё был какой-то осенний, — мне на миг стало…

Непонятно.

Тепло и непонятно.

Я подумала: наверное, Агриэл впрямь благой. Дар как-то странно на него реагирует. Но тогда все разговоры, что в присутствии благих некроманты чуть ли не рассыпаются прахом, — трепотня в пользу бедных.

— Садитесь, дитя моё, — сказал Агриэл.

И мы с ним сели к маленькому столику из матового белого стекла. На столике лежало Писание и стояли сосуд для травника с носиком, маленькие чашки, вазочка с мёдом и вазочка с вареньем из лепестков. На блюде, тоже белом и матовом, лежало печенье в виде розочек.

Я поправила подол — и тут же вспомнила, что приличные девушки не поправляют подол, а уж особенно в присутствии священников, потому что это суетно. И Тяпка громко цокала по полу бронзовыми коготками, я это вдруг услышала, как ужасный грохот, а она ещё ко мне под стул полезла. И вообще — у меня весь этикет из головы вылетел. И, наверное, физиономия у меня сделалась ужасно виноватая, потому что Агриэл чуть-чуть улыбнулся и сказал:

— Я рад, что вы пришли, дитя. А прочее — тщета мирская, не смущайтесь, пожалуйста. Вы у меня в гостях, хоть я и хотел о делах с вами беседовать.

— О войне? — спросила я. Как-то не представить было других дел.

— Не только, — сказал Агриэл.

Интересное у него было выражение: доброе и печальное, какое редко бывает у мессиров миродержцев, а он ведь был натуральнейший миродержец, не меньше, чем Раш, например. Может, и больше. Практически как Виллемина.

И у меня не очень умещалось в голове, как он ухитрялся держать в узде такую сложную штуковину — церковь. Святоши — люди вздорные, если кому-то нельзя жениться — он ударяется во все тяжкие, если уж не в кутежи, так в грызню за власть… я думала, что благим тут не ужиться. А вот поди ж ты…

— Выпейте со мной травника, дитя моё, — сказал Агриэл. — И пусть ваша собачка лежит под стулом, я уже видел её, она меня не пугает. И ваши руки не пугают и не смущают — я вас, дитя, попрошу этого не забывать.