Я думала, я счастливая... (СИ) - Безрукова Марина. Страница 15

— Что там у вас? Как? — туманно поинтересовался старик.

— Сыро, холодно, темно, — пожала плечами Тамара, снова скользнув взглядом по картинам в простецких реечных рамах.

Ни одной картины со штормом! На всех солнце, бирюзовое море и белые, как облака паруса.

— Знаешь, почему они все такие? — вдруг спросил дядя Юра. — Потому что я на них глазами Клаши смотрел. А она мне рассказывала, что море — это всегда радость и свет.

— Вы ее любили, — то ли спросила, то ли утвердительно сказала осмелевшая от самогона Тамара.

Старик усмехнулся, поскреб заскорузлыми пальцами седую щетину, зачем-то поправил воротник старенькой фланелевой рубахи.

— Да кто ж знает, когда любовь, а когда… дурь в башку вдарит?

Они замолчали, прислушиваясь к ветру.

— Дядя Юра, миленький, расскажите. Ведь все в поселки говорят, что вы из-за моей тети не женились. Что было-то?

Дядя Юра фыркнул, покачав головой.

— Болтают… Много люди болтают… В особенности бабы.

Он пошарил в кармане штанов, вынул помятую пачку простых сигарет и коробок спичек. Щурясь, вынул одну сигарету, прикурил.

— Мы с Клашей со школы вместе были. Она по учебе меня гоняла, а мне всё скучно было. Зачем? Знал, что пойду в армию, а потом в рыбхозе буду работать. Как дед, как отец. Знал, что Клаша замуж за меня пойдет. Никто мне больше и не нужен был. Она обещала ждать, а пока в техникуме отучиться. Далеко меня заслали служить, в Алтайский край. Писали друг другу, мне все завидовали, что ждет меня Клаша, ни на кого не смотрит. Ну, я и возгордился. А потом увольнительные стали давать, и мы в город повадились. Танцы, девки молодые, красивые. А кровь-то бурлит. Завертел там с одной. Она постарше меня была, с ребеночком. А в меня, как бес вселился! Что, — думаю, — на голодном пайке сидеть? Пока не женат, надо пользоваться свободой. А Надька эта безотказная, только и знай, привечает.

Дядя Юра замолчал, Тамара сидела, не шелохнувшись, боялась вспугнуть его исповедь. Старик вздохнул и снова глубоко затянулся, затрещал красный уголек, задымился.

— А однажды, пока я спал, Надька письмо от Клаши вытянула, прочитала, адрес списала, да и написала ей обо всем, что мы вытворяем в ее комнатушке. Приврала еще, что поженимся скоро. А я и не знал, всё удивлялся, чего это писем от Клаши нет? Уж и дружки стали посмеиваться — загуляла невеста-то. А потом и мать мне отписала, что Клаша замуж вышла. За Валерку. Тут и Надька созналась, что, да как. Я на нее замахнулся, да поздно… Сам дурак.

— Но можно ведь было объяснить… — беспомощно сказала Тамара.

— А чего тут объяснять? Сам виноват, — пожал плечами сосед.

Снова прилетела тишина, только Пушок залаял во дворе на кого-то чужого за забором.

— Валерка со мной в рыбхозе работал. Так я еле сдерживался, чтобы морду ему не набить. Не здоровались с ним даже. И вот как-то его со мной на баркасе послали груз перевезти, а мы в шторм попали. Налетел, будь он не ладен, волны, дождина. Мотает нас, как корыто старое. А мне всё равно. Думаю, зачем мне такая жизнь? Ничего не радует. Лучше уж утонуть. Подкинуло нас в очередной раз, и тут Валерка за борт улетел. Смыло его, как корова языком слизнула. Гляжу, чудом он зацепился за веревку, и вот-вот волной его накроет. Ну, — думаю, — хорошо ведь, Клаша свободна станет. Никто ничего не узнает. Море забрало и всё. А тайны оно хранить умеет. Спрячет надежно.

— Вытащили? — помертвевшим голосом спросила Тамара, как будто не знала, что дядя Валера дожил до старости.

Сосед ухмыльнулся, щелчком отбросил коробок на столе.

— Струсил. Дважды, получается, струсил. Один раз, когда подумал, что не нагулялся перед свадьбой, всех девок не пощупал. А другой, когда побоялся грех на душу взять.

Снова залаяла собака. Дядя Юра закашлялся, затушил сигарету и, словно стесняясь своей откровенности, потянулся к окну. Отодвинув занавеску, глянул во двор. Сквозь прореху в серой туче вырвался луч солнца и на мгновение подсветил на лице старика все отжившие и так и не сбывшиеся надежды и чаяния.

«Вот так и я через несколько лет буду тонуть в море воспоминаний, а едва знакомый человек будет слушать мою историю и удивляться. А может, и равнодушно пожимать плечами». Время неумолимо, оно рассудит, расставит по местам, присыпет забвением и забудет.

Глава 12

Николай снова посмотрел на часы. Уже поздно, а в квартире не умолкают смех и громкие разговоры. К Соне неожиданно завалились ее знакомые. Теперь сидят, рассевшись на крохотной кухне, дымят сигаретами и, перекрикивая друг друга, обсуждают очередной проект. Особенно старается долговязый парень с собранными на макушке в хвостик, волосами, как будто все должны послушать только его. Еще две девушки, помимо Сони, доказывают обратное. И нет этому конца и края. Половины слов вообще не разобрать, профессиональный сленг вперемешку с языком, на котором изъясняется, порой, и его дочь. Всё шумно, резко, громко. Николай привык, что у него на работе если и возникают разногласия, то всё решается сосредоточенно и тихо, а здесь просто настоящая буря. Да и дома у него никогда таких беспокойных посиделок не водилось. Они оба быстро уставали от гостей и терпеливо ждали, когда смогут остаться втроем — он, Тамара и Лёлька.

Николай встал и прошелся по комнате. Черно-белые, мрачноватые пейзажи и нечеткие, размытые лица фотографий проследили за ним. В очертаниях далекого профиля незнакомой женщины ему опять померещились черты Тамары. Он внимательно вглядывался, но каждый раз вздыхал с облегчением, показалось. Соня никогда не интересовалась его женой. Как будто ее не существует. Не расспрашивала ревниво, хороша она собой или уже давно постарела, не просила показать ее фото, не любопытничала, как она переживает его уход. Казалось, ей всё равно, будто бы она знала всегда, что Николай будет с ней. Это данность, для которой не нужно предпринимать никаких усилий. Какое-то время, по недоразумению, они находились врозь, но потом встретились, и всё встало на свои места, как и должно быть.

Снова раздался взрыв хохота. В комнате явственно ощущался запах табачного дыма. Николай поморщился — Соня не курит, но волосы ее пропитаются ядом и на время перестанут пахнуть медом и лесными травами. А он так любит зарыться лицом в шелковистый водопад и раствориться в нежности к этой хрупкой, влюбленной в него, девочке.

Недавно заезжал к матери. Она не смогла дозвониться до Тамары, разволновалась и стала названивать ему и Лёльке. Внучка уклончиво ушла от ответа, пришлось объясняться самому.

— Как же так, Коленька? — хлопала глазами Ольга Ивановна.

Коленька краснел и понимал, не хватит у него слов, чтобы донести матери, что с ним происходит. И снова нужно доказывать, что это не блажь и не глупость. Вот так случилось! Будь у него выбор, не поехал бы на тот злосчастный корпоратив! И тут же обреченно думал: это ничего бы не изменило, он встретил бы Соню, не там, так в другом месте. Она его мир. Полный и всеобъемлющий. А разве можно убежать от целого мира?

Мама вырастила его одна. Она не стала сочинять ему сказки про исчезнувшего во льдах Антарктиды героического летчика-отца. Когда зареванный Коля прибежал со двора и, вытирая сопли и слезы, зло поинтересовался, почему это он безотцовщина, Ольга Ивановна отложила шитье и просто сказала:

— Семьи, сынок, разные бывают. Вот у нас такая: я для тебя и мать, и отец…

И он как-то сразу понял. Понял и принял этот факт. Больше к матери с вопросами не лез, а если кто из мальчишек во дворе и пытался его задеть, Коля с нажимом отвечал:

— Тебе, что за дело?

И смотрел исподлобья, сжимая кулаки. Особо к нему не приставали.

Ольга Ивановна всю жизнь проработала в ателье, швеей. Строчила заурядные заказы, стиснув губами булавки, поворачивала на свету безликие манекены, втыкая в них иголки, как будто это были куклы-вуду. Морщилась, глядя на серые или мышиные ткани, быстро и по-деловому обшивала чопорных дам. Все как одна они заказывали одинаковые костюмы и радовались, что ничем не выделяются из неприметной когорты мелких управительниц.