Мика и Альфред - Кунин Владимир Владимирович. Страница 29
Это очень сблизило четырнадцатилетнего Мику Полякова и двадцатисемилетнего Салима Бакиевича Ненмасова, заведовавшего кафедрой физкультуры и спорта Казмединститута и проживающего там же — в небольшой комнате при спортзале, где раньше хранился спортивный инвентарь.
Красивый и ласковый, как кот, татарин огулял в этой комнатке чуть ли не всех студенток института, а на стороне переспал с невероятным количеством актрисуль театра, эстрады и кино самого широкого возрастного диапазона. Его имя Салим в дамской среде эвакуированной Алма-Аты произносилось как некое обобществленное понятие плотских утех и наслаждений.
На Мику же Полякова Салим просто не мог нарадоваться. Какой прекрасный и смелый пацан! Какой координированный, как мгновенно овладевает новыми элементами, которые не под силу даже взрослым!.. Если бы не война — быть ему через пару-тройку лет чемпионом Советского Союза!
Жаль только, что Мика все время куда-то исчезает и вынужден пропускать тренировки. Иногда неделями. Зато возвращается всегда с какими-нибудь подарками. То куртку летную американскую из настоящей желтой кожи Салиму подарит, то свитерок новенький. Не заискивая, не подлизываясь — просто так. По дружбе.
Когда такое произошло в первый раз, Салим строго спросил:
— Ты где это взял?
— Купил, — ясно глядя в глаза Ненмасову, ответил Мика. А он действительно купил эту куртку на рынке в Кентау.
— На что? — еще строже спросил Салим Бакиевич.
— Бабаев аульных рисовал. Наброски продал — и купил.
— Ох, Мишка!.. — вздохнул Салим и надел на себя куртку. Только вот никак Салим понять не мог, где его Мишка живет, на что вообще существует. Ну раз нарисовал — продал. Ну второй. В третий раз нарисовал — а у тебя ни хрена не купили. Как жить?
Одет он всегда отлично…
Так вот. Насчет одежды.
Говоря о том, что в союзе с Лавриком Мика не ограничился только своими спортивно-исполнительскими возможностями, следует заметить, что на Микины плечи легла ответственнейшая задача — найти тот самый подобающий внешний облик их пары, который ни у кого не мог бы вызвать ни малейшего подозрения.
Ах, как трудно было Лаврику расставаться со своим коротеньким пиджачком, с хромовыми сапожками, с кепочкой-шестиклинкой… Со всем своим блатняковым видом и образом. И чубчик Мика буквально умолил Лаврика больше никогда не завивать.
Мика даже эскизы предполагаемых костюмов рисовал. Во что они должны быть с Лавриком одеты, чтобы вызывать у окружающих максимум доверия и доброжелательности. И вообще, кем они должны казаться всем, кто с ними впервые сталкивается или хотя бы мимолетно скользнет по ним глазом? Официанткам в столовках, милиции железнодорожной, киоскерам из пристанционных будок «Союзпечати», военным патрулям, обычным прохожим, билетным кассирам, торговцам толкучек, где они покупали себе хорошие шмотки…
А уже под выбранный «образ» — заделать себе толковую ксивоту. Чтобы комар носа не подточил!
И «по фене не ботать»! Вот как с Лилькой — Лаврик же словечка блатного не вымолвит… А уж если невтерпеж — только один на один.
Так Мика Поляков стал учащимся средней художественной школы при Академии художеств СССР, эвакуированной хрен знает куда, а пребывание М. С. Полякова в местах абсолютно противоположных вышеназванной академии объясняется его метрикой и справочкой, в которой четко и ясно написано: «Сбор художественного материала для альбома „Героические военные будни далекого тыла"».
Лаврик превратился в «разъездного представителя заготовительно-закупочной конторы Сарайгирского района Уфимской области». Это на случай, если заметут с большой суммой денег на руках. Пока, тьфу-тьфу, Бог миловал…
Паспорт, демобилизационное удостоверение и справка, что такой-то и такой-то «…был комиссован врачебной комиссией эвакогоспиталя такого-то в связи с проникающим штыковым ранением с последующим необратимым поражением функций правого легкого».
У Лаврика на груди был очень даже подходящий для этого шрам от прошлогоднего блатного «толковища» с залетными ворами. А штык это немецкий, или «финарь», или родная российская «заточка» — поди разберись…
Документы были изготовлены классно и стоили много денег.
— За такие ксивы — никаких пенендзев не жалко! — сказал Лаврик, с удовольствием разглядывая документы. — Король фальшака!
А потом предложил «убрать» мастера-изготовителя. Чтоб молчал. Но Мика этому воспротивился. Просил оставить в живых.
— Ох, Мишаня, рискуем!.. — вздохнул Лаврик. — Все, кто на нас работает, — те же барыги. Как только чуток прижмут — обязательно стукнут! Ну, смотри… Может, ты какое петушиное слово знаешь?…
Мика пошел поболтать с «королем фальшака». Даже от чая предложенного не отказался. Вприкуску.
А потом глянул на «мастера», как тогда в Каскелене на «кума» — энкавэдэшника, потер виски пальцами, словно хотел избавиться от внезапной головной боли, и «мастера», талантливого, хитрого и очень осторожного человека средних лет, вдруг охватила такая паника, такой леденящий кошмар, что он чуть сознания не потерял!
Он, словно со стороны, увидел самого себя, уродливо и бездыханно валяющегося среди бланков удостоверений, военкоматовских справок, продовольственных и промтоварных карточек, забрызганных ЕГО кровью, среди штихилей, карандашей и кисточек из настоящего китайского колонка, пишущих машинок с разными шрифтами, небольшого типографского станочка…
Увидел себя МЕРТВЫМ, с перерезанным горлом, и с ужасом увидел на своем горле страшную, чудовищную, черную от запекшейся крови рану — от уха и до уха… И в ней, в ЕГО ране, в ЕГО горле, уже копошились большие сине-бронзово-перламутровые мухи…
А напротив него, через стол, сидел и прихлебывал чай четырнадцатилетний мальчик с тонким интеллигентным лицом и, похрустывая кусковым сахаром, негромко спрашивал:
— Вы ведь никогда больше нас не вспомните, правда?…
Но если вернуться к тем уже далеким временам, когда они с Лавриком «обнесли» дом счастливого директора Капчагайского рыбсовхоза, а потом сразу же вернулись в Алма-Ату, было бы справедливым заметить, что Мика Поляков взял часть денег из своей доли и сразу же поехал на базар.
Там Мика накупил фруктов и разных привозных узбекских сладостей, отловил какого-то бездомного босого пацана лет двенадцати, скормил ему буханку хлеба с кумысом и стал таскать его с собой по всей вещевой барахолке. Все примеривал на него разное пацанское шматье — получше и подороже. Накупил целую охапку портков, рубашек, курточек, обувки…
Заодно и этому базарному пацану-манекену подфартило — Мика ему почти новые ботиночки спроворил недорого.
Покурил со знакомыми инвалидами. С великим огорчением узнал, что Николай Трофимович — так, оказывается, звали безногого — умер по пьяни. Захлебнулся в собственной рвоте, и откачать не успели…
Узнал, что отец его — Сергей Аркадьевич — снова здесь появлялся. Уже майором. Все искал его — Мику. А кто скажет? Кто знает? Так и ушел ни с чем.
На прощание Мика подарил инвалидам две бутылки «белой головки», но пить, как всегда, вежливо отказался. И попрощался, предварительно спросив, где похоронен Николай Трофимович — безногий кавалер ордена Славы и медали «За отвагу».
… На следующее утро собрался в Каскелен.
Добирался туда на попутках, а там уже, чтобы не лялякать языком с охраной — кто, да что, да зачем, сразу же пошел в райком комсомола, к тому второму секретарю-уйгуру с дыркой в животе от немецкой пули. А тот уже не второй секретарь, а первый. Еще лучше!
Уйгур сразу вспомнил «Мишку-художника», обрадовался, позвонил новому заведующему детдомом для трудновоспитуемых подростков, чтобы пропустили Мику на территорию. А старый заведующий еще до майских праздников от туберкулеза загнулся.
— Слышали про тебя, слышали, — завистливо сказал комсомольский секретарь. — В кино работаешь, артистов живых видишь!.. Когда назад, в город?
— Я на часок всего, — ответил Мика. — Наладчика одного повидать. Привез ему кое-что. Может, пригодится…