Мой дед, мой отец и я сам - Кунин Владимир Владимирович. Страница 5
Вася подхватил поводья и направил лошадь в темноту.
Так они втроем скакали, скакали, пока городок со своей набережной, лавками, кофейнями и цирком не остался далеко позади.
Когда же лунная дорога пошла у самого моря, они пустили лошадь шагом и ехали на ней, освещенные голубым ночным светом — странные причудливые фигуры в голубых трико. И маленький оборванный голубой мальчишка.
Их везла странная голубая лошадь с султаном на голове. Она устало отфыркивала голубую пену и только время от времени вдруг сбивалась и начинала идти испанским шагом. И это было очень красиво — луна, пыль, дорога, море и немножко нелепый испанский шаг усталой лошади.
Потом они стояли у какого-то рыбацкого причала. Уже вставало солнце. Не было трико и блесток. Были те костюмы, в которых мы увидели «Жоржа» и «Антуана» вчера на набережной. Только лошадь и мальчишка оставались в том же виде, что и ночью.
— А с вами мне никак нельзя? — без всякой надежды спросил мальчишка.
— Спасибо тебе, — ответил ему Вася. — Ты нам очень помог.
— Жаль, что мне с вами нельзя... — понял мальчишка, — но вы не горюйте, если бы мне можно было с вами, ведь вы бы меня взяли, правда?
— Правда.
— Ну, я пошел? — спросил мальчишка и не двинулся с места.
— Иди. Ты тоже не горюй. Держи хвост морковкой...
Мальчишка улыбнулся, взял коня под уздцы и пошел в ту сторону, откуда они втроем скакали всю ночь.
Федя мрачно и грустно смотрел вслед мальчишке. Глаза его были наполнены слезами — так ему было жалко этого мальчишку.
Двое сильных, здоровых парней стояли с непокрытыми головами, держали в руках по тощему узелку, и с нескрываемой печалью смотрели в удаляющуюся худенькую спину своего случайного маленького партнера.
А потом Федя надел котелок на голову и тронул Васю за плечо:
— Алле!
Вася вздохнул, повернулся к Феде и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
— Если когда-нибудь у меня будет сын...
Ранним-ранним летним утром по спящей улице вели очень похожий на слона аэростат заграждения. Или, как называли его тогда — «колбаса».
Толстый серый аэростат заграждения вели за веревки четыре солдата войск ПВО.
Измученные бессонницей солдаты шли посреди улицы медленно, изредка погромыхивая подковами сапог по мостовой. А слоноподобная «колбаса» тихо плыла между ними.
Она плыла мимо заклеенных бумажными крестами окон домов, мимо закрытого кинотеатра «Прогресс», мимо выставленных в витринах магазинов «окон ТАСС», мимо сельскохозяйственного техникума, мимо каких-то военных приказов, наклееных прямо на стены домов. Ни одна живая душа не встретилась четверым солдатам и аэростату заграждения.
Только у калитки в низеньком заборчике, из-за которого торчали несколько стволов зенитных орудий, стоял усталый мальчишка лет семнадцати в военной форме, с автоматом через плечо.
Он внимательно посмотрел на плывущую мимо него «колбасу» и зевнул, стыдливо прикрыв рот рукой.
А солдаты довели аэростат до перекрестка и остановились около чугунной водопроводной колонки.
Один, тот, который шел впереди, снял пилотку, нажал на рычаг и, когда вода полилась из крана, нагнулся и напился воды.
Он вытер рот и лицо пилоткой, надел ее на голову, и все четверо снова двинулись по спящей улице. А между ними плыл аэростат заграждения — удивительно похожий на большого серого слона.
Мой отец
По весенней фронтовой дороге ехал грузовичок с фургоном.
Это была одна из тех чистеньких, обсаженных тополями, коротких немецких дорог, которые покрывали добротной и точной сетью всю Германию, соединяли между собой близко стоящие городишки со звонкими названиями.
Но сейчас дорога была искалечена волной стремительных жестоких боев. Сейчас это была истинно фронтовая дорога сорок пятого года.
За рулем грузовика сидел белобрысый сержант лет двадцати двух. Как две капли воды он был похож на «всемирно известного воздушного гимнаста» Васю, с которым мы только что расстались на утренней пыльной прибрежной тропе одна тысяча девятьсот тринадцатого года.
Больше всех я знаю песен,
Лучше всех даю я пар.
Я собою интересен —
И не стар. И не стар... —
пел сержант и внимательно поглядывал по сторонам.
Каждой девушке известен —
Кочегар,
Кочегар.
Сержант мельком глянул на себя в зеркальце и придвинул поближе автомат, лежавший на сиденьи.
Наверное, белобрысый сержант больше ни одного куплета из этой песни не знал, так как объезжая воронку от снаряда, он продолжал насвистывать этот популярный мотивчик из довоенного фильма «Аринка».
А из-за придорожного ельника за ним следили немцы. Немцы весны сорок пятого года, оторванные от своих частей, одетые в истрепанную форму разных родов войск.
Такие разрозненные отряды то и дело случайно оказывались тогда в наших, еще не укрепленных тылах. Несколько оборванных, изможденных офицеров следили за движущимся фургоном.
— Продовольствие... — сказал один и сделал движение вперед.
Второй, наверное, старший по званию, внимательно вгляделся в то, как подпрыгивая и переваливаясь на воронках, бежит машина, сказал:
— Она пустая. В ней ничего нет.
— Что же делать? — сказал первый. — Еще сутки и мы просто не сможем сдвинуться с места.
— Подождем немного, — сказал второй.
Через некоторое время сержант въехал в расположение своего полка.
Он подогнал фургон к штабу, вылез из машины и несколько раз присел, разминая затекшие ноги.
Затем снова встал на подножку кабины, вытащил из-за сидения котелок с ложкой и выпрямился. Посмотрел в одну сторону, в другую, убедился, что вокруг никого нет, никто его не видит, и...
... держа в одной руке ложку, а в другой — котелок, вдруг взял и сделал прямо с подножки своей машины боковое «арабское» сальто и опустился на землю. И пошел. Будто ничегошеньки не произошло, будто никакого сальто и не было, будто никто с подножки ЗИСа в воздухе и не переворачивался.
А шел он прямо к кухне. По дороге он кокетливо вставил ложку в карман гимнастерки и пощелкивал по ней пальцами, словно расправлял примятую хризантему в петлице чего-то очень штатского.
Был апрель сорок пятого. Было тепло и сухо.
В кирхе заканчивался концерт артистов фронтовой бригады. Из высоких готических окон, похожих на бойницы, неслась заключительная песня.
Сержант протиснулся к кирхе, прокладывая себе путь котелком.
Кончаем программу мы песней знакомой,
Ее от души на прощанье поем мы.
Так будьте здоровы! Покончив с врагами,
Победу мы вместе отпразнуем с вами.
Так будьте здоровы! Желаем вам счастья!
А мы уезжаем в соседние части!
Спели артисты последний куплет и полк бешено зааплодировал.
— Хороший концерт был? — спросил сержант у стоявшего рядом солдата.
Солдат поднял большой палец и ответил:
— Во, концертик! Так давали! Умрешь!
Все повалили из кирхи. Поток подхватил сержанта и солдата и выплеснул их на весеннее солнце.
— Акробаты были? — спросил сержант.
— Нет, — ответил солдат. — Только пели и представляли. Но я тебе скажу, как пели! Умрешь!
— Ясно, — сказал сержант и пошел на кухню.
— Гутен морген, гутен таг! — сказал сержант повару. — Расход оставили?
— А как же? — ответил повар. — Что ж мы — совсем бездушные? Давай котелок.
Сержант протянул повару котелок и устало присел на ящик из-под американских консервов.
Повар оглянулся и негромко спросил сержанта:
— Шнапс тринкать будешь? Я тут у одной фрау такой шнапсик за сгущенку выменял!
Сержант на секунду задумался и ответил: