Роковое дерево Книга пятая (ЛП) - Лоухед Стивен Рэй. Страница 35

В два бесшумных шага он пересек комнату. Еще шаг, и он стоит у кровати, нависая над спящим, таким беззащитным, никому не причиняющим вреда, погруженным в безмятежный сон праведника с улыбкой на широком лице. Желание разбить это лицо, раздробить череп, унизить эти добродушные черты охватило его с неистовой силой, и Берли почувствовал, как дрожь удовольствия от самой возможности расправиться с пекарем пробежала по его спине до макушки. Это и будет вознаграждением за перенесенные страдания; сладкая, приносящая удовлетворение месть.

Берли сжал кулаки, губы его исказила гримаса первобытной ярости. Он занес руку, наслаждаясь этим моментом, и… прошел момент, потом еще один, а он все еще не бил. Он очень хотел изничтожить это ангелоподобное лицо, — но подождите! Это уже было!

Однажды, много месяцев назад, не сдерживаемый никакой волей, кроме своей собственной, он полностью поддался этому побуждению и нанес удар; он превратил это доброжелательное лицо в мокрое окровавленное месиво, и что дальше? Что это было на самом деле? То же самое лицо, обаятельное, еще более приятное, чем тогда, а что сталось с ним за это время? Где его собственные некогда красивые черты? Он стал изможденным, поседевшим, просидевшим в тюрьме целую, пусть короткую, но вечностью! И это еще не самое худшее из того, что с ним приключилось!

Вспышка озарения показала Берли бесплодность его существования; пустое сердце, которое нечем заполнить. Один лишь вид Энгелберта мгновенно выявил всю его пустую сущность. В этот миг он понял, что скудость его собственной жизни не может вынести той богатой полноты, которой обладает такой простой человек, как Энгелберт. Они не могли существовать в одном мире: кто-то из них должен исчезнуть. А поскольку он не мог заставить себя покончить с Энгелбертом — теперь он это знал, — значит, надо уничтожить самого себя.

Берли открылось это со всей ясностью, и открытие стало чудесным. Словно он шел по жизни с завязанными глазами, а теперь повязку сорвали. Он понял, что чувствует ослепший, когда врач снимает бинты, и в его темный мир внезапно проливается великолепный свет. Он был слеп!

— А теперь я вижу! — пробормотал он, и у него перехватило дыхание. — Я понял.

Из бездонной ямы нахлынул поток отвращения к порочной, ядовитой злобе всей его жизни, отвращения к самому своему существованию. Всю жизнь он посвятил амбициям, всю жизнь в безудержной жадности гнался за богатством, отвергал всякую доброту, а каждое встреченное добро превращал во зло. Он лгал, не чурался подлости, — даже имя его было обманом! Вся его жизнь была сплошным мошенничеством.

Берли впервые посмотрел на себя, как на бедное, раздражительное, жалкое существо с крошечной черной душонкой, больше похожей на кучку пепла. В ослепительной вспышке прозрения на него обрушилась вина за все преступления, совершенные им; тяжелый, как надгробие, камень пал ему на плечи, он пошатнулся под бременем собственной вины.

Возле ложа своего ангела-спасителя, чье лицо так безмятежно сияло в лунном свете, Берли встал на колени и ощутил безграничный позор существа, несчастного, потерянного и обреченного, заслуживающего только гибели. С сухими глазами — при таких-то неисчислимых грехах и винах, — какая польза от нескольких слез? Лицо его горело от стыда.

Стыд был опустошительным, более мучительным, чем все, что он пережил в тюрьме, даже большим, чем вина, которая согнула его в три погибели, большим, чем он мог вынести.

— Боже! — застонал он. — Боже, пожалуйста!

Он не сразу понял, что сказал. Чего он ждет от Бога?

Слова вернулись, обратились против него, насмехаясь над ним. Его собственные слова, обращенные к другой непорочной душе, которую он еще недавно хотел уничтожить! Не его слова! Ведь только пару недель назад он твердо знал, что Бога нет! Есть только хаос, случайность и непреложные законы природы. В этом мире, как и во всех других, выживает сильнейший.

Высокомерие этого утверждения ужаснуло его. Осознанное невыносимое тщеславие вышибло воздух у него из груди, он задыхался. Глупость этого убеждения добила его окончательно. Как он мог быть настолько бездумным? Как он мог так ошибаться? Скакал вокруг, как дурак с колокольчиком, извергая бессвязную чепуху, выдавая ее за неоспоримую истину! Как такое могло произойти с ним? Как можно было так заблуждаться?

Берли не знал ответа; вместо него он обрел лишь жалкое унижение от осознания того, что многое из того, что раньше он полагал истиной, оказалось кучей вонючего мусора. Только сейчас он понял, насколько сильно ошибался, и это знание пронзило его тяжким ударом, унизило и сломало. Подобно насекомому, сначала ослепленному пламенем, а затем уничтоженному им, Берли почувствовал обжигающий жар саморазрушения. Но точка невозврата пройдена.

Он спустился по лестнице и зашел на кухню — он даже не помнил, как вышел из комнаты Этцеля. Двое молодых слуг спали на полу возле большой духовки; во всей остальной кофейне не осталось никого. Движущейся тенью, некогда бывшей живым существом, граф вышел из кофейни в ночь. Он думал — если это можно было назвать мыслью, поскольку было скорее принуждением, — что положит конец той буре, что бушевала у него в душе. Вот сейчас он дойдет до реки, бросится в воду и избавит мир от своего бессмысленного существования.

Староместская площадь была пуста; стояла глухая ночь, народ спал. Берли остался наедине со своим стыдом; он пробирался по залитым лунным светом улицам, спеша к городским воротам и к реке, где ждал его конец страданий. Он не знал, как выйдет за ворота. Не было ни плана, ни мысли — только твердая убежденность в том, что без него мир станет лучше.

ГЛАВА 24, в которой задается уместный вопрос

Вильгельмина молчала на протяжении всего дня, хотя настой Касс из коры ивы, казалось, несколько облегчил боль. Было очевидно, что сегодня она не в состоянии никуда идти. Кит и Касс решили дать ей отдохнуть еще одну ночь. Но следующим утром, как бы там ни было, они обязательно уйдут.

Кит разбудил их до восхода солнца, и вместе с Касс перенес Мину на уступ скалы. Это было не просто, но после того, как Мина отдышалась, она стала чувствовать себя бодрее. Сказался прохладный утренний воздух — она даже заявила, что пойдет сама, главное, не торопиться.

На берегу реки они ненадолго остановились, а затем пошли вдоль берега. Кит продирался через папоротник-орляк и ежевику; Касс и Мина следовали за ними. Касс шла рядом с Миной. Все молчали.

Они неплохо шли, но когда начали подниматься по тропе, ведущей из ущелья, Вильгельмине стало плохо. Они дважды останавливались, чтобы дать ей отдышаться. Утренний туман рассеивался по мере подъема. Наконец Кит объявил:

— Вот указатель. Мы были здесь. — Он посмотрел на Мину, на ее серое лицо, и бодро добавил: — Прекрасный результат. У нас есть несколько минут. Можем немного отдохнуть.

Мина кивнула и осела на землю. Касс поддержала ее. Небо продолжало светлеть и уже приобрело бледно-розовый оттенок. Вскоре Кит встал и принялся расхаживать по тропе.

— Она ожила, — сказал он. — Можем идти. — Он подошел к Вильгельмине и наклонился, чтобы помочь ей встать. — Готова?

— Готова как никогда. — Она хотела, чтобы голос звучал бодро, но получилось жалко. Она приняла руку Кита и неуверенно поднялась на ноги; Касс поддерживала ее с другой стороны. Они подошли к тому месту, которое Кит отметил, как начало лей-линии.

— Мина, тебе придется идти быстрее. Мы с Касс будем держаться за тебя и прыгнем вместе, хорошо? Начинаем на счет «три», а прыгаем на седьмой шаге. Только все вместе. Ладно, поехали… один… два… три.

Они успели приладиться друг к другу, и к четвертому шагу шли почти синхронно. Кит отсчитывал шаги. На седьмом шаге они прыгнули… но ничего не произошло, если не считать того, что Мина взвизгнула от боли.

Вернулись к исходной точке, отсчитали шаги, попытались прыгнуть… и опять остались на той же тропе.