Филарет – Патриарх Московский 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич. Страница 21

Государь тяжко вздохнул.

— Наговорил ты такого, что не усну сейчас. Коли, Федюня.

— Ну, тогда я тебе сейчас ещё скажу такое, от которого ты бы точно не уснул. Хочешь?

Царь вздохнул.

— Говори уж…

— Знаешь, что сказал сам Иисус Христос, про «божий день»?

Иван Васильевич нетерпеливо привстал на руках, отделившись от подушки:

— Что?

— Отвечая на вопрос фарисеев, он сказал: «Маловеры, вы хотите испытать Меня, знаю ли я о днях Отца Своего? Так знайте, что День Бога равен времени, когда Солнце трижды совершит путь свой. Но это не три дня ваших, и не три года земных».

— И что это значит? — вопросил царь.

— А то, что небесный путь солнца равен двести пятьдесят миллионов лет. Миллионов, государь. Знаешь это сколько? Миллион — это тысяча тысяч. Двести пятьдесят миллионов лет — это очень много. И это только один божественный день, а их было шесть. Ты же освоил умножение?

Государь молча кивнул.

— Ну так и представь, какое это будет число. Не семь тысяч лет, а четыре с половиной миллиардов лет до конца света. Четыре с половиной миллиардов… Так, что спи спокойно, государь. До конца света мы с тобой точно не доживём.

Фёдор вогнал царю две иглы в «точки сна» и, с облегчением выдохнув, улёгся на свою лежанку из шкур и мгновенно уснул.

Они с Ченслером сговорились на пяти тысячах золотых фунтах сейчас и ещё на пяти через полгода. За это, кроме снабжения британцев секретной информацией, Фёдор обещал агентам Ченслера оперативное прикрытие и обеспечение специальными маскировочными средствами, как то: одеждой, париками и бородами, местами переодевания и «явочными квартирами» для тайных встреч переговоров. Причём к этому пришёл сам Ченслер, узнав, что фёдоровская «контора» шьёт специальную одежду и изготовляет парики.

Дженкинсон, потеряв пять тысяч, сначала приуныл, но потом, прикинув, что и на оставшееся золото он в Персии купит столько пряностей, что окупит затраты в десять раз и вернёт, взятые в Англии кредиты, успокоился. Ещё больше он обрадовался, когда узнал, что Фёдор может поменять его серебряные монеты на золотые, по курсу один к десяти. В Англии можно было бы поменять серебро один к пяти, но где была та Англия? Но даже это золото должно было окупиться с лихвой. А за серебро в Индии пряности не продавали.

Про «своё» золото Фёдор царю, конечно же, ничего не сказал, не опасаясь, что Дженкинсон расскажет об этом кому бы то ни было. Да и вообще, Дженкинсон прямо в кабаке «растворился в воздухе», обретя новые документы на имя Карла Гольштейна, а вышеупомянутый «Карл» прямо из кабака поехал в сопровождении Даньки в Немецкую слободу готовиться к персидскому путешествию в составе русской купеческой экспедиции.

Митрополит Макарий рассматривал стоящую перед ним странную масляную лампу. Её странность заключалась не только в том, что светила она во много раз ярче лампады, но и сложной конструкцией, состоящей из металлических трубок, цилиндрическо-трубчатого фитиля и трубчатым стеклом, закрывавшем пламя. На внешнем контуре бронзовой лампады шла выгравированная надпись: «Сделано в Александровских государственных мастерских Царя Ивана Васильевича» и стоял герб в виде двуглавого орла. К самой лампе трубкой присоединялась цилиндрическая емкость с запасом масла.

— Чудны дела твои, Господи! — проговорил Макарий. — Такой лампой и путь освещать куда как сподручнее! Держи за эту трубу, в которой масло, и неси. Что скажешь Дионисий?

Старший дьякон-огненник[3] нахмурился.

— Чудна лампа, господарь, но не в традициях церкви она. Огонь заперт стеклом, а значит землёй. Не может земля победить огонь. Сие — лжа. Огонь правит землёй, а не наоборот.

— Где же оно закрывает⁈ Оно оберегает и защищает от сильного ветра и воды! — воскликнул митрополит. — А ветер вот здесь проходит и ещё сильнее раздувает огонь. Не знаю, не знаю… По мне, так сия лампа — гармония есть. Гармония всех стихий во славу Бога-огня и света Христа несотворённого. Пророку Моисею сам Бог-Творец указал, что в храмах должны гореть светильники. А сколько случаев было, когда от сквозняка пламя гасло? А сие — нехороший знак для людишек всё ещё в приметы верующих. А некоторые специально чихают, чтобы огонь лампады в храме задуть. От сих дурных людишек такое стекло защитит огонь веры православной.

— Тогда надо бы пристроить такое стекло на наши светильники, да и всё.

— Правильно говоришь, Дионисий. Наши светильники переделаем по образу и подобию сих, но для того испрошу позволения государева. Клеймо на них стоит царское. Ладно, что ты не видишь в том измены чина.

— Ты был убедителен, господарь, — улыбнулся старший огненник. — Всё течёт, всё меняется. Ранее с пламенниками[4] ходили, потом с масляными светильниками — лампадами, кои, кстати, весьма сходны с сей лампой были. У них в носу тоже отверстия делали, чтобы пламя горело лучше. А вот стекла такого тогда не делали.

— Вот и ладно, — довольно потёр руки митрополит.

Утром проснувшись, Фёдор вынул иглы из государева тела и разбудил Ивана Васильевича. Кликнув слуг умывать и одевать царя, Фёдор поклонился в сторону постели — царь лишь махнул на него рукой — и вышел. Ему надо было «принять ванну и выпить чашечку кофе». Конь, уже осёдланный, нетерпеливо бил копытом, а потому вынес Фёдора с царского двора, сразу перейдя на галоп, ставя задние и передние ноги попеременно по две сразу, и поднимая копытами снежную пыль.

У себя в «немецкой» усадьбе он прошёл в охраняемую половину, распоясался и прошёл в помывочную, одновременно выполнявшую функцию прачечной, сбросил не менянную двое суток одежду и встал под струи тёплой воды. Понюхав присланное Гольштейном земляничное мыло, Фёдор удовлетворённо хмыкнул и натёр им плоскую мочалку, сплетённую из лыка и обшитую по краям тряпичной лентой. Пальцы удобно взялись за длинные верёвочные петельки на дальних краях мочалки и спина ощутила блаженство от мягкого мыльного почёсывания.

Корыто, в котором стоял Фёдор, быстро наполнилось водой и он, «плюнув» на её «чистоту», уселся.

— «Ванна, так ванна», — подумал Попаданец. — «Кофе у нас тоже имеется».

Как не странно, но за остаток ночи он выспался, а дел на день он запланировал изрядно, поэтому ванна и кружка кофе ему требовались обязательно. Не было сахара, но и с мёдом кофе получался неплохой.

После «помойки», как называли обработку тела водой и мылом московиты, Фёдор переоделся в точно такую же одежду, что была на нём надысь[5], нацепил тонкий меч и, свистнув конным стрельцам, снова вернулся в Москву. Сегодняшний рабочий день Фёдора начинался с «перехвата» в доме отца, как называли сейчас утренний завтрак. Никита Романович ещё вчера послал слугу в кабак, где, он знал, Фёдор ежевечерне изымал казну и пригласил сына «поснедать» после утренней церковной службы.

Фёдора много раз звали на семейный «завтрак», но он то того ловко избегал оного, ибо ни в чём не был уверен. Положение рядом с царём было шатким. Особенно после смерти царицы Анастасии. Ивана Васильевича «мотало» из стороны в сторону, что и доказала их с Фёдором стычка в беседке, а потому гарантировать и обещать родственникам устойчивое положение Фёдор не мог.

Сейчас же его положение на время стабилизировалось. Царь глядел на Фёдора испуганно и заискивающе, слушал его бредни о конце света и втором пришествии Христа, и о том, как жить дальше с вниманием и почтением. О лучшем времени для семейного совета грех было и мечтать, а то, что это был он, Фёдор не сомневался.

Фёдор к завтраку не опоздал. Народ только начал выходить из храмов после утренней службы и в отчий двор Фёдор въехал вслед за дядькой Данилой. Они поздоровались, обнявшись, и вместе поднялись по лестнице.

— Ты, смотрю, не только меня пригласил, — не сдержав усмешку, спросил Фёдор. — Даже пирогов напекли. Значит перекус основательный будет. Мне иван-чая горячего. Есть?

— Есть, есть, Федюня, проходи, омойся.