Пилот первого класса - Кунин Владимир Владимирович. Страница 16

— Не ребенок, а что-то особенное, — пробормотал Селезнев. — Поставь, пожалуйста, штампик. — Он протянул мне свой полетный лист.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

— Морально? Физицки?

— Физицки, физицки... — невольно впадая в его тон, засмеялась я.

Он обошел стол, наклонился надо мной и, касаясь моей щеки, одними губами шепнул:

— Катька...

А потом вдруг резко выпрямился и громко спросил:

— Лялька! Хочешь братика?

— Не-а! — мотнула головой Лялька.

— Ты в своем уме?.. — испугалась я.

— Ставь, ставь штампик.

— К обеду будешь?

— Да. Только в Котлинск схожу и обратно.

И в это время я услышала мотоцикл Азанчеева. Это мог быть только он. Я слышу этот мотоцикл каждое утро. Я этот мотоцикл уже наизусть выучила...

— Командир, — сказала я и постаралась улыбнуться. — Давай уедем отсюда...

И от моей идиотской улыбки Селезневу стало не по себе.

Он мне что-то ответил, но я уже ничего не слышала, кроме нараставшего звука мотоциклетного мотора. Ах, хоть бы кто-нибудь опробовал самолетный двигатель! Чтобы взревел он сумасшедшими оборотами и проглотил это чертово мотоциклетное тарахтение!.. И пусть вылетят стекла из окон, только бы не слышать этот мотоцикл!.. Только бы взять себя в руки! Взять себя в руки.

Почему он на аэродроме? Он же сегодня не летает. Он же не проходил у меня осмотр.

— Почему он на аэродроме? — неожиданно для самой себя вслух спросила я. — Он же сегодня не летает...

— Я назначил его в комиссию по списанию «Як-двенадцатого», — ответил Селезнев, и я с ужасом заметила, что он даже не поинтересовался, о ком я спрашиваю.

— Васенька, родной мой, дружочек мой... — забормотала я. — Давай действительно уедем отсюда!.. Ну что тебе стоит?.. Ну неужели тебе здесь не надоело? Помнишь, ты хотел на Север? Ты же сам хотел на Север, правильно? И я здесь скоро от тоски сдохну...

И тут мы оба увидели, что Лялька повернулась и смотрит на нас, испуганно переводя взгляд с одного на другого.

Вот тут он мне и сказал:

— Возьми себя в руки.

В дверь постучали.

Я машинально поправила волосы и крикнула:

— Да-да! Войдите!.. — И подумала: «Господи, только бы не он... Только бы не он...»

Дверь открылась, и вошли Сергей Николаевич Сахно и Дима Соломенцев. Я чуть не разревелась.

— Сергей Николаевич! — сказал Вася. — С прибытием!..

— Здравия желаю, Василий Григорьевич, — сказал Сахно. — Вот пришли доложиться. Нам сказали, что вы здесь... Доброе утро, Катерина Михайловна.

— Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Николаевич... Здравствуй, Димочка! — Я была так рада, что именно они сейчас пришли сюда.

— Потом, потом доложитесь, — улыбнулся Селезнев. — Отдыхайте.

— Что вы?! — махнул рукой Сахно. — Нам еще аэроплан разгружать...

— Одну секундочку! — сказал Дима и вышел вперед. Он очень великосветски улыбнулся, поклонился мне и Селезневу и вдруг вытащил из-за пазухи какое-то маленькое живое существо.

— Лялька! — торжественно проговорил он. — Получи. Доктор, не волнуйтесь! Хомячки — лучшие друзья детей. Василий Григорьевич! Ребенок без хомяка как без рук!..

Лялька тихо повизгивала от восторга. Дима еще раз всем поклонился и отступил к дверям.

— Это страшный человек, Василий Григорьевич, — сказал Сахно и показал на Димку, скромненько стоявшего у него за спиной. — То, что я с ним летаю, нужно квалифицировать как полеты в особо сложных условиях и платить мне надбавку за вредность...

— Вас понял, — рассмеялся Селезнев, подошел к Сахно и Димке, обнял их за плечи и слегка подтолкнул к дверям: — Пошли, друзья.

Они вышли. Через окно я видела, как они направились к стоянке, плотно — плечом к плечу, шагая в ногу, время от времени перебрасываясь словами и чему-то смеясь. В этот момент я поняла, что он сможет без меня прожить. А я без него? Я без него смогу?..

— Мама! — сказала Лялька. — А все-таки как по-твоему, слоны зеленые бывают?

— Бывают... — ничего не понимая, ответила я.

— Вот счастье! — воскликнула Лялька. — У меня остался только один зеленый карандаш!..

ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ

В последнее время я стал замечать за собой одну занятную особенность: в некотором роде я стал терять кое-какие собственные принципиальные позиции. Тем более что эти принципиальные позиции были до сих пор тщательно оберегаемы и возведены в серьезнейшую степень. По-моему, человек, отдающий себе в этом отчет, должен испытывать отчаяние и презрение к самому себе.

Но, как говорят в Одессе, чтоб да, так нет.

Правда, я не очень понимаю, чем вызвана подобная перестройка мировоззрения, но то, что она происходит, я отмечал несколько раз. Может быть, у меня это уже возрастное? Говорят же, что люди с возрастом сдают свои казавшиеся незыблемыми позиции и взамен обретают мудрость, терпимость и еще что-то такое, что позволяет им все чаще и чаще идти на компромиссы.

Когда-то я твердо решил, что человек, подобный Селезневу, никогда не вызовет во мне ничего, кроме раздражения. В этом человеке мне не нравилось почти все. И я был убежден в том, что пронесу неприязнь к подобным типам сквозь всю свою жизнь.

Но вот прошел, прямо скажем, небольшой отрезок времени, и я поймал себя на том, что мне интересен его разговор; мне, черт побери, приятно его лицо; меня уже не раздражает его ироничность, радует внимание, с которым он слушает меня или Сергея Николаевича...

Мы шли втроем из медпункта на стоянку, и мой Серега со своим толстопятым медвежьим юмором что-то ему клепал на меня, а он смеялся и разглядывал меня так, словно увидел впервые. А один раз чуточку приотстал и за спиной Сахно подмигнул мне. Держись, мол, старик! И мне это, не скрою, очень понравилось... И я ему взял и тоже подмигнул. Мол, держусь, Василий Григорьевич!..

Казалось бы, пустяк? Мелочь, как говорит Котька Климов, а все-таки приятно.

Около нашего самолета никого не было. Ни техника, ни моториста.

Селезнев взлетел и ушел с пассажирами в Котлинск, а Сахно решил смотаться на вышку КДП.

— И я с вами, — заявил я.

— Куда?

— На вышку.

— Тебе-то что там делать?

— Людей хочу посмотреть, себя показать. Поздороваться я имею право? Вы что-нибудь о моральном кодексе слышали? Об элементарной вежливости вам что-нибудь известно? Я две недели в коллективе не был!

Сахно удивленно посмотрел на меня.

— А я тебе что, не коллектив? — спросил он.

— Вы диктатор. Тиран.

— Вот я тебе сейчас вмажу... — сказал Сахно.

— Во, во, — с удовольствием констатировал я. — Это вы можете! Чего доброго...

— Пошли, — сказал он. — Только быстренько.

И мы пошли на вышку диспетчерской службы. Мы еще поднимались по лестнице, а я уже слышал голос Надежды Васильевны.

— И чего тебе здесь надо? — прошипел Сахно. Он осторожно приоткрыл дверь диспетчерской. Гонтовой решал кроссворд. Надежда Васильевна сидела за пультом и кому-то передавала «погоду»:

— ... Погода за девять тридцать — облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Направление ветра двести тридцать градусов. Пять-шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...

Сахно тихонько подошел к ней сзади и присел на стоящий рядом стул. Она повернулась, увидела его и на мгновение даже зажмурилась от счастья. А потом улыбнулась, ну прямо как девчонка, и такая стала красивая, что я просто обалдел!

А мой Серега сидел как мышка, тупо ухмылялся и заглядывал в сводку погоды, будто для него сейчас ничего интереснее на свете не было.

Надежда Васильевна взяла своей маленькой рукой его лапу и, тревожно и радостно разглядывая каждую морщинку на его лице, сказала в микрофон:

— Повторяю: борт четыреста восемнадцать. Я Сантонин. Погода за девять тридцать. Облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Дымка. Направление ветра двести тридцать, пять шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...