Привал - Кунин Владимир Владимирович. Страница 29

Рокоссовский отхлебнул чаю из кружки и вдруг неожиданно весело рассмеялся. Генералы удивленно воззрились на командующего фронтом.

— Как все возвращается на круги своя! — сказал Рокоссовский. — В двадцать первом году я со своим полком стоял под Иркутском. Так вот, мы полдня занимались по расписанию, а полдня убирали горох, молотили хлеб. И прекрасно крестьянствовали!..

Еще с самого раннего утра старшина Невинный при помощи старика Дмоховского переписал и зарегистрировал находящихся на временном излечении при медсанбате и частично прикомандированных к нему четверых союзников и Лизу. На основании этого списка, утвержденного майором Васильевой Е.С., все пятеро были поставлены на довольствие наравне с ранеными и личным составом батальона.

Аппетит, с которым проспавшиеся четверо союзников проглотили немудрящий, но обильный завтрак из пшенной каши с кубиками копченого сала, сладкого чая и огромного куска свежего хлеба, даже с большой натяжкой не позволял отнести их ни в один разряд «легкораненых». По тому, как они слопали еще и внушительную добавку, их даже нельзя было назвать «выздоравливающими». Правда, у итальянца еще слегка побаливала голова, француз осторожно присаживался только на одну половинку зада, зато американец и англичанин чувствовали себя просто превосходно!

При зачислении на довольствие выяснилось, что американца зовут Джеффри Келли, но можно и просто Джефф, что ему двадцать шесть лет, он лейтенант воздушных сил Соединенных Штатов и летал вторым пилотом на «Фортресс-111» — стратегическом тяжелом бомбардировщике дальнего действия Б-17. В экипаже у них было десять пареньков из Калифорнии, Небраски, Виргинии, Луизианы, Айдахо, Оклахомы, Невады... Черт знает откуда только не были эти разные ребята из их экипажа! И пока он летал на Аляске, куда его запихнул этот сукин сын — его папаша, которому нужно было вопить на каждом углу, что его сыночек Джефф, его мальчик, грудью защищает завоевания цивилизации, и под эти вопли обделывать свои делишки, — все было хорошо. Его база на Аляске была в самом Чикалуне, между Фэрбенксом и Анкориджем, и три раза в неделю они вылетали к Алеутским островам пугать этих япошек, и он, Джефф, жил там в свое удовольствие. Все гнусности начались тогда, когда их вдруг перебросили в эту вонючую Европу, на восточный берег Англии, в Богом забытый Санингхилл, где можно было повеситься от тоски.

Спустя месяц после вторжения они отбомбились в Рурско-Рейнском районе над сталеплавильными заводами Круппа в Кёльне, сделали разворот на сто восемьдесят и уже пошли в свой тоскливый Санингхилл без малейшего охранительного сопровождения истребителей. У этих болванов всегда не хватает запаса горючего, чтобы проводить тяжелую машину на хорошее расстояние! Их подожгли в Бельгии, прямо под Намюром. Поначалу они от испуга чуть не плюхнулись в Маас — была там такая речушка на карте. Но потом очухались, врубили аварийно-пожарную систему, перекрыли магистраль поступления горючего в горящий правый четвертый двигатель и, как идиоты, еще пытались дотянуть двести тридцать километров до Кале, где, по оперативным сведениям, уже должен был закрепиться канадский десант седьмого корпуса.

Но, как правильно говорил этот сукин сын, его папаша, «счастье не для кретинов». Через четырнадцать минут полета у них вспыхнул третий правый движок и заклинило рули управления. Чтобы не сгореть заживо, они плюнули на свой пылающий гроб весом в двадцать девять тонн и выпрыгнули чуть левее Монса, так и не дотянув даже до границы Франции.

Немцы взяли их тепленькими, свеженькими, прямо с воздуха, да еще и морды им набили, сволочи! И накормили только через двое суток, подонки. Потом их зачем-то волокли через всю Германию, и вот они попали сюда, в этот польский клоповник. И вообще война — это дерьмо, Европа — дерьмо, итальянцы — дерьмо и сукины дети, а немцы — уж такое дерьмо собачье, что и не высказать!.. Потому что они прихлопнули его штурмана Стенли Станчика только за то, что он был поляком, и Сэма Шулькина, кормового стрелка, за то, что тот оказался евреем. Они в своем собственном экипаже никогда понятия не имели, кто из них кто: американцы есть американцы. А вот для «наци» этого оказалось недостаточным! И они пристрелили Сэма и Стенли прямо у него на глазах, и он им этого никогда не забудет...

Французу Рене Жоли было двадцать девять лет. Уроженец Северной Франции, департамента Нор, он был старшим сыном врача Раймона Жоли. Перед самой оккупацией, когда ему было двадцать три года, он стал преподавать органическую химию в старших классах женской школы. Через месяц после начала работы Рене со смешанным чувством грусти и горделивой растерянности отметил, что его ученицы проявляют к нему самому гораздо больший интерес, чем к его химии. Как-то за ужином Рене попытался рассказать о причинах падения успеваемости своих учениц. Взрыв хохота чуть не поднял крышу семейного дома. Мадам и месье Жоли не успевали вытирать слезы, а младший брат Рене, девятнадцатилетний Фелисьен, просто визжал от счастья! И Рене, которому казалось, что он вправе рассчитывать на более серьезное отношение к его проблемам, обиделся...

Десятого мая 1940 года, обойдя мощные заграждения «линии Мажино», армии Гитлера прошли через Арденны, французские дивизии, спешно переброшенные в Бельгию, не успели занять позиции. Приказ Гамелена, отданный в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая и предписывающий французским войскам отбросить противника за Седан, не был выполнен, и Первый танковый корпус Гудериана получил возможность неудержимо устремиться к морю. Двадцать второго мая немцы заняли Абвиль, Перонн, Аррас и Амьен. Двадцать пятого мая немецкие танки пришли в Кале. В Дюнкерке гитлеровцы взяли в плен двести тысяч французских солдат и офицеров. Правители Франции в панике стали выезжать из Парижа. Следуя их примеру, сотни тысяч стариков, женщин и детей теснились на дорогах в ужасающем беспорядке, обстреливаемые с итальянских и немецких самолетов. Семнадцатого июня Петэн запросил перемирия. Двадцать пятого июня в Ретонде оно было подписано и вступило в силу. Две трети Франции были отданы германским оккупантам, прибывающим под звуки гитлеровских флейт.

В начале августа Фелисьен привел Рене в заднюю комнату маленького кафе в Деши, где их уже ждали девять парней, с большинством из которых Рене был знаком.

«Мой старший брат — Рене...» — представил его тогда Фелисьен, и по тому, как все подходили к нему и пожимали ему руку, Рене понял, что в этой компании его младший брат, этот смешливый поросенок Фелисьен, пользуется непререкаемым авторитетом. Почти всем было по двадцать лет, и только Рене было тогда немногим больше. В тот вечер этот маленький союз студентов и молодых учителей, возглавляемый Фелисьеном Жоли, поклялся бороться с оккупантами.

Уже на следующий день жители Фенана увидели на мачте высоковольтной линии огромное красное полотнище с надписью: «Мужество и вера». До сих пор в памяти Рене кошмар того ночного карабканья по этой чертовой мачте — над головой напряжение и зловеще гудят шесть тысяч вольт, огромные керамические изоляторы в ореоле жуткого фиолетового свечения, внизу черная бездонная пропасть, а сверху — хриплый шепот Фелисьена: «За мной, старина!.. Еще совсем немного...»

Они взрывали немецкие эшелоны и электростанции. Они убивали гитлеровских солдат, они боролись с оккупантами всеми возможными и невозможными средствами и платили за это собственными жизнями. Коллаборационистские газеты «Франс о травай», «Уэст-Эклер», «Журналь де Руан» ежедневно со сладострастием сообщали о приговорах немецких военных трибуналов, смертных казнях.

Но появилась и другая газета — «Франс д'абор» («Франция прежде всего»). Это она напечатала: «...для спасения нашей чести недостаточно просто сопротивляться. Нужно сражаться, чтобы спасти Францию. К оружию, граждане!»

Специальной полицией Валансьена был выслежен и арестован Фелисьен Жоли. Известный французский палач Ригаль, впоследствии назначенный шефом охранки департамента Нор, передал его гестапо, Фелисьена пытали. Он не сказал ни слова и был расстрелян в тюрьме Лосса.