Петр Великий - Балязин Вольдемар Николаевич. Страница 23
Рассказал ей Глебов, что вот уже 18 лет служит он в лейб-гвардии Преображенском полку и почти столько же лет женат. Однако ни в службе, ни в семье нет ему счастья. Жена попалась больная, детей у них нет, нет и любви. А по службе все пошло наперекосяк с первых же дней. Невзлюбил его Петр Алексеевич за бесчестье, которое учинил ему Степан: когда вызвал его 18-летний государь с ним бороться, Степан ему не поддался, и на глазах у многих офицеров и солдат положил на обе лопатки.
В открытую царь ничего плохого ему не делал, но чувствовал Степан: помнит «господин бомбардир», так звали Петра Алексеевича в полку, ту стародавнюю обиду и никогда ее не простит. Засиделись друзья детства до первых петухов, а потом зачастил Степан в Суздаль, где должен был отбирать рекрутов, да однажды и остался у Евдокии на ночь.
И пришла к ним такая нежная страсть, о какой не могли они и мечтать, потому что у обоих бились горячие сердца, истосковавшиеся по любви и ласке.
Степан приезжал и уезжал, а Евдокия писала ему одно и то же: «Не покинь ты меня ради Господа Бога, сюды добивайся». Она мечтала, чтобы назначили Глебова в Суздаль воеводой, и тогда были бы они рядом, и не нужно было бы долгими, медленно тянувшимися неделями и месяцами ждать встречи, а потом считать короткие и быстро летящие часы краденого счастья.
…И потекло для Евдокии и Степана новое время, и началась новая жизнь, и было им отмерено той жизни ровно десять лет. Наезжая в Суздаль, рассказывал Степан бывшей царице о разных дворцовых событиях: о том, как отправил царь своего сына учиться за границу, о том, что присмотрели Алексею невесту – Брауншвейгскую принцессу Софью-Шарлотту, да брак с ней оказался неудачным – умерла она через четыре года, оставив двух младенцев – годовалую Наталью и совсем еще малютку Петра. «Поговаривают, – рассказывал Степан, – что умерла немка от внутренней печали и горестных мыслей, которые мучили ее из-за измены Алексея Петровича с крепостной девкой князя Вяземского Ефросиньей, выкупленной из неволи вместе с братом ее Иваном мягкосердечным царевичем».
Когда оказывался Степан с ней рядом и спал в жаркой постели, не было на свете бабы счастливее ее. Ни у кого, верила Евдокия, не было такой любви, такой сказочной страсти, как у нее со Степушкой.
«Я тебя до смерти не покину…»
Когда уезжал Степан, то, плача от любви и ревнуя его до безумия, писала Евдокия, часто вместе с душеприказчицей ее Каптелиной, бесхитростные, как им казалось, письма, получив которые Степан, вконец потеряв голову, мчался в Суздаль.
Этих писем дошло до нас всего девять. Предлагаю вам фрагменты из семи из них. Прочитайте их, пожалуйста. И вы поверите, если до сих пор сомневались, что во все времена была на свете любовь, и есть поныне, и пребудет вечно, и что все-таки любовь воистину сильнее смерти.
Вот они, без малейшей переработки, точно такие, какими были, в самых сильных местах своих.
«Чему то петь быть, горесть моя, ныне? Забыл скоро меня! Не умилостивили тебя здесь мы ничем. Мало, знать, лицо твое, и руки твои, и все члены твои, и суставы рук и ног твоих, мало слезами моими обмывали мы, и не умели угодное сотворить…»
«Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать уж злопроклятый час приходит, что мне с тобою расставаться. Лучше бы душа моя с телом рассталась! Ох, свет мой, как мне на свете быть без тебя, как живой быть? Ей, ей, сокрушуся! И так, Бог весть, как ты мне мил. Уж мне нет тебя милее, ей Богу!.. Я тебя до смерти не покину, никогда ты из разума не выйдешь…»
«Ох, свет мой, любезный друг мой, лапушка моя, скажи, пожалуй, отпиши, не дай мне с печали умереть… Послала я к тебе галстук, носи, душа моя! Ничего то ты моего не носишь, знать, я тебе не мила. Ох, сердце мое надселося по тебе! Как жить мне, как без тебя быть? Ей, тошно, свет мой…»
«Послала я, Степашенька, два мыла, что был бы бел ты…»
«Ах, друг мой! Что ты меня покинул? За что ты на меня прогневался? Чем я тебе досадила? Кто меня, бедную, обидел? Кто мое сокровище украл? Кто свет от очей моих отобрал? На кого ты меня покидаешь? Кому ты меня вручаешь? Как надо мною не умилился? Что, друг мой, назад не поворотишься? Как на свете жить? Как ты меня сокрушил!.. Ради Господа Бога, не покинь ты меня, сюды добивайся. Ей! Сокрушуся по тебе!..»
«Радость моя! Есть мне про сына отрада малая… Чем я тебе досадила? Как прогневала? Ох, лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил! Ей, сокрушу сама себя. Не покинь же ты меня, ради Христа, ради Бога. Целую я тебя во все члены твои. Добейся, ты, сердце мое, опять сюды, не дай мне умереть…»
«Пришли, сердце мое, Стешенька, друг мой, пришли мне свой камзол, кой ты любишь. Пришли мне свой кусочек, закуся… Не забудь ты меня, не люби иную. Чем я тебя прогневала, что меня оставил, такую сирую, бедную, несчастную?»
Любовь и смерть
А потом узнала Евдокия, что новая жена царя, Екатерина, родила сына, названного Петром, и поняла, что появился новый наследник, а Алешеньке теперь уготована жалкая, а может быть, и страшная участь.
И мысль эта вскоре же подтвердилась: осенью 1716 года, приехав к ней, сказал ей Степан, что Алешенька поехал к отцу в Германию, где царь лечился на водах, но по дороге куда-то исчез, скорее всего, бежал…
Ах как испугалась за сына Евдокия! Знала она, насколько лют и беспощаден ее бывший муж, для которого и жизнь собственного сына не стоила медной полушки. Но царевич, оказавшись за границей, как в воду канул. И постепенно страх почти прошел, в сердце ее появилась надежда, что все окончится удачно. Однако и здесь судьбе было угодно еще раз покарать и ее, и злосчастного Алешеньку: вскоре после нового, 1718 года вдруг распахнулась дверь кельи и через порог прытко перескочил офицер-преображенец.
Появление незнакомца так напугало Евдокию, что она едва не лишилась чувств. Офицер, быстро окинув взором келью, в два прыжка оказался у сундука, откинул крышку и вывалил все вещи на пол.
На самом дне сундука лежали письма к ней, и они-то и легли теперь поверх всей укладки. И были среди писем два роковых, в которых писали ей о побеге сына. Прочитавшему эти письма становилось ясно, что и она, и, конечно же, любовник ее Глебов о том тоже знали, но от государя скрыли…
Евдокию, Каптелину, Федора Пустынника, суздальского архимандрита Досифея и еще два десятка монахинь, которые повинились, что знали о блудных делах старицы Елены и майора Глебова, посадили на телеги и повезли в Москву.
И тотчас же после этого в костромском имении Глебова появилась еще одна гвардейская команда и, учинив обыск, нашла все те письма, с отрывками из которых вы, уважаемые читатели, только что познакомились. Письма были прочитаны, и майора Глебова, сковав в железа, повезли в подмосковное село Преображенское, в страшный Тайный приказ. Туда же 22 февраля привезли Евдокию и всех ее мнимых и действительных сообщников. Тогда же привезли туда и Глебова, и поставили их обоих друг перед другом, раздев Глебова догола. Ему заломили руки назад, за вкопанный в землю столб, а ноги поставили на острые деревянные шипы. И как свидетельствуют сохранившиеся до сего дня протоколы допроса: «Дано ему, Степке, 25 ударов кнутом, и с розыску ни в чем не винился, кроме блудного дела».
Палаческий кнут был не чета кучерскому или пастушьему. Опытный палач мог с одного удара переломить кнутом позвоночник. Но здесь нельзя было забивать до смерти, а нужно было вымучить признание в государственной измене и его, и, главное, Евдокии.
А Глебов молчал, признаваясь только в блудном деле. Палачи били его так, что обдирали кнутом до костей. Считалось, что после трех-четырех ударов человек скажет все, чего от него требуют. Недаром меж заплечных дел мастерами ходила поговорка, в верности которой они никогда не сомневались: «Кнут не Бог, но правду сыщет». Однако Глебов не сказал ничего, что могло бы хоть как-то повредить Евдокии. Кожа его летела клочьями, кровь брызгала во все стороны, и дымилась обожженная плоть, потому что к истерзанному телу палачи стали прикладывать угли и раскаленные докрасна клещи… Так допрашивали его три дня подряд, на ночь укладывая истерзанной спиной на острые деревянные шипы. И задали ему шестнадцать вопросов, и против каждого из них поставили одно и то же слово: «Запирается».