Русские на Мариенплац - Кунин Владимир Владимирович. Страница 66
– Войдите, – говорю.
Дверь осторожно открывается и на пороге стоит Нартай.
Бледный, щеки ввалились, скулы торчат, весь дрожит и за косяк держится. Вот-вот упадет! Но глаз у него сверкает, и весь он какой-то почти незнакомый.
Я с койки вскочил, подхватил его под руки, усадил, спрашиваю:
– Господи! Нартайчик, что с тобой?! Где это тебя мордовали?
– Меня Лори привезла… – отвечает, а сам еле шевелит губами. – У тебя выпить нечего? А то я сейчас на пол брякнусь…
Оставалось у меня граммов сто пятьдесят коньяку в бутылке, я ему все и вылил в чайную чашку. Он засадил эти сто пятьдесят, посидел, уставившись в одну точку, отдышался и говорит мне:
– Она хочет, чтобы я здесь навсегда остался… Она говорит, что у нее никого лучше меня не было.
– Сколько раз ты ее трахнул? – спрашиваю я его напрямик.
А он поднимает глаза к потолку и начинает считать про себя, шевеля губами и загибая пальцы. Я как завороженный смотрю на его руки и в ужас прихожу!
– Восемь раз… – говорит Нартай. – Нет, девять!.. Последний раз сейчас по дороге, в машине.
– Ну, ты – гигант!!! – искренне восхитился я.
– Она говорит, что теперь любит только меня…
– Еще бы! А ты?
– А я молчу.
– Ну и дурак! Говорил бы ей тоже. Бабам всегда это приятно.
– Не могу, Эдик… Это же будет неправда. Я же не люблю ее. Я ее только хочу, понимаешь?..
– Понимаю.
– Я ее теперь все время хочу! – говорит Нартай и встает.
– Ну, хорошо же!
– Чего хорошего?! Я ее и сейчас хочу! Не видишь, что ли?!
Я посмотрел и увидел. Хочет. Жутко хочет!
– Кошмар какой-то! – говорит Нартай. – Мне же в таком состоянии даже к людям не выйти…
– Успокойся. Все уже спят. Пойди, прими холодный душ и ложись. Тебе отдохнуть надо.
– Я хотел в танке прибраться… – говорит Нартай. – После вчерашней катавасии там бардак жуткий – и гильзы стреляные, и что-то там во время гонки грохнулось, я даже не посмотрел – что, и потом, когда мы тот автобус тормознули, тоже что-то разлетелось…
– Хорошо, – говорю. – Иди, богатырь ты наш половой, приберись, а душ примешь потом. Тебе помочь?
– Нет, нет, я сам справлюсь, – отвечает он и на слабых своих ножонках идет к двери.
Останавливается в проеме и так сконфуженно спрашивает:
– Ты человек опытный в этом деле, Эдик… Ты мне честно скажи, девять раз – это нормально или мало?.. Потому что я еще не знаю – сколько надо, и поэтому…
– Ты – сексуальный маньяк, половой психопат, сорвавшийся с цепи ебарь-террорист – вот, что я тебе скажу!!! Девять раз – это на троих баб за глаза и за уши хватит, кобель необузданный! – заорал я.
– Спасибо, Эдик, – говорит Нартай. – Я уж думал, что после Флорки, помнишь, я тебе рассказывал, я вообще никуда не гожусь…
И уходит к своему танку, оставив дверь моей комнаты открытой. А я снова ложусь читать «Абендцайтунг».
Слышу, как он там открывает башенный люк, как по-стариковски кряхтя и охая, залезает в танк, как возится там…
Не успеваю я осилить и пяти строк, как слышу его голос, приглушенный броней:
– Эдик!!! Эдик!.. Скорее!!!
Я – газету в сторону, ноги в тапочки, и к танку! Одним махом взлетаю на башню, заглядываю в люк, кричу:
– Что случилось, Нартайчик?!
– Тихо ты! – слышу из танка сдавленный, совершенно изменившийся голос Нартая. – Тебе что, яйца прищемили? Чего ты орешь? Залезай в танк быстро! И люк за собой закрой…
Слово даю, я у него такого голоса еще ни разу не слышал. Ну, думаю, совсем перетрахался малый…
Ныряю в танк, а там горят все светильники, и на полу боевого отделения, сразу за креслом механика-водителя, между стеллажом с аккумуляторами и оторванной от охраняющего щитка коробки для запасных лент спаренного пулемета, на днище корпуса, открыв рот, сидит помертвевший Нартай в огромной, рыхлой куче немецких денег!..
Будто кто-то сгреб со всего «Китцингер-хофа» опавшие осенние листья и вывалил их в наш танк.
А там и десятки, и двадцатки, и пятидесятимарковые купюры, и ноги Нартая просто тонут в этой куче, а руки он держит перед собой, словно на него ствол наставили. Так боится притронуться к этим деньгам. А их там тысячи и тысячи марок!
– Мамочка родная!!! – ахаю я. – Что же это?! Что же это такое?
Нартай поднимает на меня потрясенные глаза и шепотом говорит:
– Это… документы, Эдик… Секретные… Стратегические…
– Что-о-о?!
– Вот… – Нартай разгребает денежную кучу и вытаскивает из-под нее небольшой металлический ящик с распахнутой крышкой и сломанным замком. Такой маленький обычный канцелярский сейфик. – Я его в коробку для запасных пулеметных лент спрятал, а кронштейн коробки сломался… Видишь?
И показывает мне оторвавшуюся от щитка пустую коробку для лент.
– Он из нее и выпал… А потом его, наверное, мотало по всему днищу, било по броне, замок и не выдержал…
– Как же ты вчера ночью не увидел? – спрашиваю. – Когда уже домой вернулись…
– Я светильник не включал. Старик через башенный люк вылез, я – через свой, лобовой… Эдик! Эдик!.. – и неожиданно, со слезами на глазах, начинает говорить на казахском языке!
Я только разбираю, что он все время повторяет – «Эдик!», «Эдик!».
– Нартайчик, миленький… Я ничего не понимаю! – говорю.
– Я тоже… – шепчет Нартай.
Сидим, как два оглушенных идиота в этой ужасной куче денег, смотрим друг на друга и слова сказать не можем.
И тут я начинаю все, все понимать про эти деньги! Только боюсь Нартаю сказать. Он же столько времени охранял этот вонючий канцелярский ящик! Так хотел уберечь эти «Военные», «Стратегические», «Совершенно Секретные», чтобы они никому, никогда не причинили вреда!.. Он так хотел спасти мир.
Стянул я с себя рубашку, застегнул на все пуговицы, завязал на горловине рукавами – получился мешок. Сгребли туда эти бундесмарки, утрамбовали, выключили светильники, задраили люки и поволокли мешок в его комнату.
Вывалили эти воровские бабки на кровать, и он, с таким отрешенным видом, в совершенно сомнамбулическом состоянии, медленно так ворошит эту кучу… Ну, все, думаю, чокнулся паренек…
А он вдруг застыл на месте, словно его парализовало, а потом как подпрыгнет, как заблажит:
– Ах, суки грязные!!! Дешевки позорные!!! Говна кусок, мать вашу в гроб, в душу!.. Сволота немытая, пьянь подзаборная!.. Стрелять их, стрелять!.. На куски рвать!.. Гады-ы-ы!..
И тычет мне в нос десятимарковую бумажку, и кричит не своим голосом:
– Читай!!! Читай, что здесь написано!..
А там, на этой купюре, что-то чернилами накарябано.
– Тихо, Нартайчик, тихо, родненький… Успокойся, дружочек ты мой, – говорю. – Не могу я прочитать. Здесь не по-нашему написано.
– Здесь по-моему написано! – хрипит Нартай. – По-казахски!.. Здесь написано: «Это деньги мои. Н.С.» Нартай Сапаргалиев! Видишь?!
И тяжело дыша, начинает рыться в этой чудовищной денежной куче. Ну, абсолютно, как собака, когда кротовую нору разрывает!
Достает еще одну десятимарковую бумажку со своей подписью, потом еще…
Скомкал в кулаке свои тридцать марок, выбросил их в общую кучу и опустился на пол рядом с кроватью. И так горестно спрашивает:
– Как?.. Как они могли?..
Слава Богу, думаю, сам догадался. Не я ему нож в спину всадил.
Заварил я кофейку, набухал побольше сахару, чтобы поддержать его силы, заставил выпить чашечку. Успокоился немного…
– Как жить, Эдик, после всего этого? – спрашивает. – На эти деньги должны были построить памятник нашим ребятам, которые во вторую мировую погибли и в вашем сраном Афганистане… Святое дело. А они…
– Пей, пей кофеек, – говорю. – Прихлебывай. Жаль, водки нет!
– Нет, – говорит Нартай. – Хорошо, что кофе, а не водка… Я, как вспомню эту постоянно налитую рожу нашего полкового начфина, так мне блевать охота. У него по харе было видно, что на нем клейма негде ставить!.. А вот, что наш полкаш… Сергеев… В жизни бы не поверил! Такой мужик был – танк хорошо водил, не шустрил ни перед кем… Точно, этот жлобяра-начфин его по пьянке огулял! Е-мое, чтоб не сказать хуже, в кого теперь верить?..