Его искали, а он нашелся (СИ) - Kadavra Avada. Страница 400

Скучная проза мироздания, от которой даже за самым густым флером спрятаться не выйдет - прав тот, за кем сила, за кем число, за кем ресурсы. Поставив все, открыв тылы и лишившись права на отступление он либо обретет, либо потеряет. Но терять придется до конца, до края, до невозможности встать снова - ему этого не позволят в Пекле, а попытка убежать за его пределы встретит гнев вознесенных правителей и разгневанных смертных. Они так милы в своем желании наказать за любую попытку открыть им истину наслаждений, их мелодия никогда не слышит, не желает добровольно принять мелодию Порока, каким бы он ни был, всегда приходится сначала напеть, прошептать нужные слова, без которых не начнется принятия, не случиться чистой и радостной любви.

Больше всего ненависти доставляет именно последний из четырех, проклятый инфернал, настолько верный мертвому божку, что почти сам стал демоном, принял ношу Инферно, отрекся от всего и всех, ради... ради чего? Ради простого права быть несчастнее кого бы то ни было? Мерзкая жажда самому познавать муку и передавать ее словно заразу всем, кто посмеет коснуться носителя той заразы, была тем, за что Порок ненавидел Грех, за что Пекло воевало с Инферно при любой возможности. Жаль, что сами отреченные нечасто эту возможность давали, будучи слишком поглощены своей неподъемной ношей, чтобы всерьез влиять на мир, лишь изредка они выбирались из скорлупы, лишь совсем редко удавалось одним встретить других.

Живучесть демонов и слуг их не знает границ, не имеет аналогов - сама природа их дарует мучительнейшую из возможных форму бессмертия, нежеланного и непрошенного, но очень полезного в битве, если демона к той битве вынудить. Даже самого распоследнего служку, потерявшего Бога, искаженного мертвой его силой, уничтожить сложно даже легендарным тварям, не всякой из них это по силам. Истинно высоких Слуг или Вестников уничтожать и вовсе почти бессмысленно, бесполезно и вредно - они и сами воскреснут, и в погибели непроизвольно делятся своим проклятием с убийцей, даже если и не сопротивляются вовсе.

Даже сам по себе старик требует особого подхода, тактики битвы подходящей для демона, завязанной на чистый планарный урон и минимальный расход душ, которые от одного присутствия Греха обращаются огнями Свечей, что тут же гаснут, навсегда переносясь в залы Инферно. Чистыми атаками повредить демону не сложно, пусть даже пока не удалось распылить тело старика полностью. Все дело в его цепях - крайне неприятном артефакте неизвестной природы, проклятой природы, одно касание которого тоже проклинает, тоже отягощает чужой болью, болью того, кому терять уже нечего, кого утешать уже бессмысленно, кому плевать на все обещания. Даже мелодия старого демонопоклонника звучит не песней, пусть и сладостно-печальной, но лишь зубовным скрежетом и лязганьем цепей.

Одно его присутствие вынуждает использовать минимум флера, минимум прямого душевного манипулирования, урезая арсенал до неприличия, до того, чтобы называть этот арсенал скучным, пресным словно просвира! А остальные не помогают, не спешат обернуть свои удары против демона, воюя с дьяволом, приняв старика в свои ряды, раскрыв объятия, будто не понимая, что делают, кому помогают. Почему? Почему они принимают Грех, но отказываются от Похоти и Порока? Разве он обещает недостаточно, разве не показал еще насколько им будет лучше став частью его, частью его мелодии?

Флейта и барабаны работают привычно, они давно вместе, давно привыкли чувствовать напарника рядом, отточили взаимодействия во множестве тренировок и спаррингов, став продолжением воли друг друга. Скрежет и лязг для их общей мелодии чужд, столь же чужд, как чужд он самому Господину, они никогда с ними не работали, не сроднились с их песней, да и не желали бы того, не стали бы передавать свою боль без причины. Они все были достойны своей силы, добились ее трудом и талантом, приноравливаясь друг к другу неправдоподобно быстро, становясь все больше похожими на единый организм, на отлаженную машину, но никакому таланту не скомпенсировать отсутствие многих лет боевого братства.

Но был еще и тишина, ядовитым стилетом поддерживающий тяжелый молот Пламени, башенный щит Времени и копейные выпады Греха, служа тем звеном, что связывает всех их, что дает им направляющую волю. Осознанно или нет, но в самый тяжелый свой бой призванный, Последний из Героев, осязал ту силу, что и возносила изъятую из родного мира ненужную душу, лишнюю во всех отношениях душу, обреченную на серое и пустое существование, которая его Героем делала. Потому что в этот миг планы, атрибуты, титулы, классы и артефакты сугубо вторичны, потому что он делает именно то, что должен делать не призванный, но Призванный - направлял людскую страсть, давал ей вектор, задавал направление лесному пожару.

Со стороны кто угодно принял бы это за продвинутое ясновидение, которым тот связывал их всех в одно, отсеивал попытки прервать или заразить эту связь Похотью, всегда помогая чужому предчувствию знать, помогая точно указать, что именно сейчас желают сделать остальные трое. Будь они настоящими, будь это Герой и Спутники его, то сейчас, обретя поддержку четвертого участника, они бы победили - просто задавили бы сильного, но скованного цепями собственных ограничений Господина, разорвали бы его защиту, затравили бы, заглушили бы его мелодию собственными. Он осознал сие не сразу, но осознав засмеялся чистым и таким счастливым смехом - этот день дал ему обрести нечто даже большее, чем он желал получить изначально, дал снова почувствовать себя смертным.

Их подводила именно неслаженность, подводило недоверие, подводило понимание того, что они повернут оружие друг против друга, стоит только им лишиться общего врага. И прольется кровь, и вспыхнет Пламя, и завопят Тени, и застынет Время! Но враг есть, враг губит их, враг их хранит, а они живут ради него, живут его мигом, его ритмом. Они опасны, они заставляют фигурку верховного изверга плясать по площади поэтов, они не дают времени и продыху, не дают концентрировать силы в действительно сокрушающую атаку.

И все же этого не хватает.

Пламя встречается с Хладом, а за его жаром идет десяток астральных молотов, вколачивающих остатки огненного колдовства в подставленный щит остановленного времени, каменная шрапнель пробивает десяток дыр в теле опутанного цепями инфернала, вынуждая Тень отбросить прочь множество щупалец, снова поменять форму и сущность. Раны на теле старика кипят и шипят, исходят черным маревом, восстанавливаются не регенерируя, а просто отказываясь пребывать в состоянии раны. Встречные удары цепей натыкаются на сияющие железом барьеры, попытка снова замедлить время для изверга просто игнорируется, - он мыслит не только и не столько телом, сколько собственными лепестками, а их не заморозить, не замедлить, - меткие и злые удары теневыми крючьями распыляет встречным выплеском сразу Света и Неба, после чего Небо же поднимает защитную формацию, подлинный бастион, выигрывая время на новый виток.

Бастион гниет и ржавеет под гнетом демонической магии, его разрывает когтями насекомоподобной Тени, а в проемы летят белые от жара огненные шарики, каждый из которых разворачивается в нечто невообразимое, будто сферические клетки, растущие в самих себя, храня в центре даже не огонь, а игольный прокол на самые глубины Горнила. Устало выдыхает Варудо, ускоривший свою призванную, чтобы та гарантированно успела совершить маленький подвиг, несмотря на вред для здоровья - кровь из глаз, носа, ушей напрямик говорит, беспрекословно утверждает, что сделанное далось ей непросто, но Варудо эту цену платит, а она готова расплатиться за него столько раз, сколько прикажут.

Все клети он заворачивает в туманное покрывало, будто толстый и ворсистый плед, отдающий сырым подвалом и затхлым водоемом. Мгла выпивает жар, запечатывает собой проколы, словно пробкой перекрывая поступление сил, гася технику до того, как та повредит всерьез. Тем не менее ожоги по всему его совершенному телу остаются, пусть заживают быстрее, чем появились - мелкие раны не опасны, но оскорбительны, дают перцу в мелодию битвы, дают чувствовать боль, наслаждаться ею, побеждать и превозмогать ее. Ответный удар, чернильный гарпун из глубочайшей Бездны, пробивает сердце еще не восстановившейся деве, обращая внутренности в жидкость, заставляя снова сгореть, снова жертвовать собою, снова возродиться иной.