Я знаю, кто убил Лору Палмер (СИ) - Баюн София. Страница 57

Она больше не любит отца.

А поздно все не становится, потому что за спиной Лема мелькнула тень.

Тень. Яна вдруг поняла, что знает, чьи глаза были у Смерти, которая пришла за ней.

Она увидела над собой заблюренные темной водой, но все же такие близкие пятна фонарного света.

Последняя монетка так и не выскользнула из кармана.

— Лем! — закричала она.

И услышала собственный крик.

…

Сначала Яр, заезжая на небольшой пригорок, заметил розовые и красные пятна, разбрызганные по серому потрескавшемуся асфальту. Он даже притормозил и опустил стекло. Пригляделся — по дороге были рассыпаны яблоки.

Потом он заметил, что дорога перечеркнута сигнальной лентой, которую сторожит коренастый регулировщик в ярко-зеленом жилете.

Яр остановился на обочине и вышел из машины.

— Лучше езжайте обратно, — устало сказал ему регулировщик. — Мы тут не скоро.

— Мне нужно в поселок. В Айну.

Он только махнул рукой. Яр поднялся на пригорок.

Тысячи яблок алели на асфальте брызгами крови. Перевернутая фура лежала поперек дороги, словно мертвый монстр, завернувшийся в измятые крылья. Где-то под капотом детенышем приткнулась смятая малолитражка.

— Твою мать.

На обочине, в молодой весенней траве чернели носилки, обтянутые полиэтиленом. Над носилками стоял фельдшер в синем комбинезоне и что-то диктовал горбящемуся высокому мужчине в серой куртке. Двое в милицейской форме заполняли бумаги, разложенные на белом капоте уазика.

— Это надолго? — обернулся он к регулировщику.

— По обочине ехать не советую, — вместо ответа сказал он. — Вон эти уже разъехались. К тому же тут луга заливные, чуть отъедешь — по зеркала в дерьмо уйдешь. Речка в этом году быстро разлилась.

— Твою мать, — повторил Яр.

— А ты поговорить-то любишь, я смотрю. И вообще, не положено тут ездить, — опомнился регулировщик. — Давай, езжай откуда приехал.

— Мне нужно в Айну. Река разлилась, вода согрелась…

— Купаться чтоль собрался? — хохотнул он. — Ну можешь все-таки объехать, только мы тебя вытаскивать не будем.

Яр погладил кастет, лежащий в кармане. Посмотрел на мертвое чудовище в кровавых яблочных брызгах.

Потом вернулся к машине, вытащил из багажника рюкзак и лопату. До поселка оставалось немного — километров пять.

…

Она выползла на берег, матерясь и отплевываясь. Глубоко резал, подлец. Ну и резал бы до конца!

Из царапины на шее уже почти не текла кровь, но она все равно попыталась зажать ее мокрым рукавом, а потом запрокинула голову и стала смотреть на фиолетовые облака. Такие низкие, что казалось, они вот-вот упадут ей на голову.

Даже умереть не получилось.

Смерть прилипла к ее лицу, затопила голову и замерла разомкнутым объятием на плечах. Она была здесь, совсем рядом. Внутри нее и внутри реки, настоящей, той что скоро согреется и той, другой, которая не согреется никогда.

Мертвое беспамятство почти пришло. Почти свершилось наступившей темнотой. Но почему-то свершилось не до конца, и стало совсем неясно, что теперь делать.

Она рассеянно провела ладонью по карманам. И вдруг поняла, что на ней чужое платье. Чужой изломанный кринолин и чужой колючий корсаж. Только монеты в кармане пока что ее. А имя — имя, которое она помнит, все еще принадлежит ей?

Ей не хотелось возвращаться в прокат. Она не сразу вспомнила дорогу домой.

А считался ли тот дом ее домом? Яна впервые задумалась о юридических последствиях ритуальной смерти и обрадовалась мыслям, совсем несвойственным дес-трук-тив-ной девушке, которую Лем десять минут назад утопил.

Лучше бы и утопил. Яна встала на четвереньки и замотала головой. На горле будто затянули стальную проволоку. Кажется, у Яра была такая. У Яра, которого она больше не любила и не жалела, а значит, могла сказать ему правду.

Только вот никакого Яра поблизости не наблюдалось. И Лема тоже. Кому правду-то говорить?

Может, она утопила не всю свою деструктивность.

Лем должен был вытащить ее, если она начнет тонуть по-настоящему. Лем должен был ждать ее с одеждой, рюкзаком и новым телефоном — старый она оставила дома, потому что не собиралась оставаться Яной.

Она давно собрала вещи в специальную сумку. Все покупала в секонд-хендах — это вещи новорожденного человека, который давно принадлежит этом миру. Она влезла бы в них, как в театральные костюмы, и через несколько дней присвоила бы истории людей, которые их носили, смешала бы их со своей новой историей. Изломала бы чужие очертания, зацепившиеся за ткань, за растянутые петли, научила бы их повторять свой силуэт.

Мягкие свитера — черный и розовый. Потертая оливковая парка с глубоким капюшоном. Простые джинсы, ботинки на толстой, ребристой подошве. С них давно облез лак, и шнурки истерлись, зато в них так удобно будет идти. И бежать — она нашла самые удобные ботинки для побега от себя.

Твидовый клетчатый пиджак. Пацифик на толстой цепочке. Кассетный плеер, несколько кассет Джима Моррисона и Эмили Отем.

Несколько комплектов новых белья. Ежедневник, на белой обложке которого красной ручкой написано «Диана» — в честь матери. В ежедневнике несколько заполненных красными чернилами страниц. Там расписана ее новая жизнь. Они сочинили ее в последний вечер вместе с Лемом, на случай, если она не будет понимать, кто она. Или если ничего не получится, и ей придется попросту врать о себе.

Сколько ей лет. Какие у нее привычки. Какой ложью она оправдывает те, что нельзя искоренить. Чего она ждет от будущего.

Ничего.

Ничего она не ждет. Ничего у нее не получилось, она просто искупалась в ледяной грязной воде, точно занесла в открытую рану столбняк и теперь стоит на корточках в мокрой траве, пытаясь понять, что делать.

Собрать разлетающиеся брызгами мысли.

Она была готова утонуть по-настоящему. Даже обрадовалась, что не придется смотреть, чем кончится эта история и можно будет целую вечность искать на берегу мертвую сестру, чтобы спросить, чьими глазами посмотрела на нее Смерть.

Но узнала человека, от которого сбежал Лем.

И нарушила все обещания, которые давала ему и себе. Не смогла умереть ни ритуально, ни по-настоящему, потому что должна была его спасти. И только сейчас поняла, что спасти его не сможет. Ни одно привидение, потянувшееся вслед за незавершенным, уже не вернулось к предвечному свету.

Ей ведь объясняли. «Пусть любовь твоя станет бесстрастной», мудрые тибетцы ей так написали. Но она не могла. Она никогда не была бесстрастной.

Вода тяжело плескалась у мокрого подола. Яна поморщилась. Вытянула ноги и задумчиво уставилась на высокие ботинки и их сломанные каблуки. Где сумка с одеждой? Где сотовый телефон?

Выползла, спасительница. Любовь победила смерть, а с нею зачем-то и здравый смысл.

— Дура, — обреченно прошептала Яна первое слово в своей новой жизни.

А потом уткнулась в колени и заплакала. Горло будто окаменело, по замерзшему лицу текли редкие слезы, да на подборок капала кровь из прокушенной губы.

Нужно позвонить. Найти телефон.

Она беспомощно оглянулась. Где-то вдалеке плакала милицейская сирена. Пойти туда?

Яна медленно встала. Светящиеся окна забирались в небо, но будто совсем не давали света. Она нащупала в кармане мокрую монету и поплелась к спасительной темноте спящих дворов.

…

Раскатившиеся по дороге яблоки попадались Яру все реже. Солнце грело, птицы орали так, будто пытались докричаться до его совести. Вдоль дороги цвела черемуха.

Яр старался не смотреть по сторонам. Ему казалось, что он до сих пор сморит в пламя костра в черном лесу, и ему мерещится дорога, птицы и одуревшее от тепла весеннее небо. А может, он до сих пор сидит на диване в гостиной Яны, уставившись невидящим взглядом в черный экран телевизора. Яна стучит в бубен, и он видит зимний лес и костер, в котором отражается дорога, солнце и наступившая весна.