Толчок восемь баллов - Кунин Владимир Владимирович. Страница 41

— Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, — объясняет Клава.

Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:

— Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!

— Иди, иди, стаканщик хренов! — кричит Клава. — Ты с холодильника товар в отдел поднимай!

— А нальешь?

— Догоню и еще добавлю!

Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.

— Смотри, девка, — говорит Клава.

— Женится — тогда пусть хоть ложкой хлебает, — говорит вторая.

— Ихне дело не рожать — сунул, вынул и бежать, — говорит третья.

— Ето точно, — подтверждает четвертая.

Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:

— Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!

В грязном отгороженном тупичке замагазинного лабиринта среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков Мишка тискает Настю.

Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:

— Ну в чем дело, малыш? Расслабься…

— Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..

А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:

— Ну чё ты, чё ты, малыш?..

— «Чё», «чё»! Ничё! Влипли мы, вот «чё».

— Не понял, — насторожился Мишка.

— Ну, я влипла. Так тебе понятней?

— Во что? — Мишка наконец совладал со своим естеством.

— О Господи! Кретин. Именно в это самое.

— Что, сдурела?! — пугается Мишка.

— Ага. Сдурела. Сколько раз просила: «Мишенька, будь осторожней! Мишенька, будь осторожней…» — «Все в порядке, малыш, я все знаю. Не бойся, малыш!» Дотрахались…

Последнее слово Мишке не нравится, и он болезненно морщится.

— Чего ты рожу кривишь? Назови иначе, — советует ему Настя.

— Да погоди ты, Настя… А ты уверена, что ты… это…

— В том, что я беременна?

— Да.

— Беременна, беременна. Не боись, «малыш», — усмехается Настя.

— А ты уверена, что это… от меня?

Настя смотрит на него в упор немигающими бабушкиными глазами. Рука нашаривает за собой грязный тарный ящик.

Взмах!.. И ящик с жутким треском разлетается на голове у Мишки.

Мишка падает. Сверху на него сыплется еще несколько ящиков.

— Засранец! — Краем куртки Настя вытирает испачканные руки.

— Настя! — доносится голос Клавы. — Открываемся!..

— Иду, тетя Клава! — И Настя уходит, даже не оглянувшись.

На экране японского телевизора «Панасоник» в любовном томлении движутся обнаженные тела двух женщин. Струится обволакивающая мелодия из фильма «Эммануэль».

И тут же гортанный голос:

— Слушай, зачем они это делают — женщина с женщиной? Зачем мужчину не приглашают? Странно, да?

А в ответ пьяненький голос Евгения Анатольевича:

— Очень, очень странно. И ведь сначала сами приглашают, а потом…

В двухместном стандартно-неуютном номере гостиницы «Турист» сидят Евгений Анатольевич в пижаме и тапочках и огромный толстый туркмен в ярких «адидасовских» штанах, сетчатой майке-полурукавке и роскошной каракулевой шапке.

На фирменных упаковочных коробках стоит телевизор «Панасоник» и «Панасоник»-видеомагнитофон. На подоконнике — стопка пестрых кассет.

На столе — чудовищных размеров дыня и две водочные бутылки. Одна пустая, вторая — наполовину опорожненная. Два стакана и туркменский нож с тонкой ручкой.

— Дорогой, клянусь как брату! Мне эти десять тысяч — тьфу! — Толстый туркмен показывает на телевизор и видеомагнитофон. — Не жалко! Мне нашу страну жалко! Дыню кушай, пожалуйста…

— При чем здесь желто-синие цветочки?., — недоумевает Евгений Анатольевич. — Что же, я не могу себе другие трусы купить?

— Мы все можем купить! — Туркмен выпивает полстакана водки. — Будь здоров, дорогой! Почему мы сами так делать не можем? Карту мира видел? Что такое Япония по сравнению с нами? Ничего! Плакать хочется!

— Да, — говорит Евгений Анатольевич, и глаза его увлажняются. — Очень хочется плакать… — Он тоже выпивает полстакана.

— Дыню кушай, — говорит туркмен. — Зачем Япония может так делать, а мы нет? Вот что обидно!

— Ужасно обидно… Ну просто ужасно! — Евгений Анатольевич деликатно отрезает маленький кусочек дыни. — Мне еще никто никогда так не нравился…

— Мне тоже нравится, слушай! Но если бы наши смогли тоже так сделать — я бы двадцать тысяч заплатил! Мамой клянусь!

— И маму я бы ее забрал. Какая разница, где лежать, в Москве или…

— Только в Москве! Всю Среднюю Азию объедешь — не купишь. Все везем из Москвы, — решительно говорит туркмен и разливает остатки водки по стаканам. — Будь здоров, дорогой! Дыню кушай…

— Ваше здоровье. — Евгений Анатольевич выпивает. Его передергивает от тоски и отвращения.

Он с трудом встает из-за стола и подходит к телефону.

— Вагиф Ильясович, не откажите в любезности, сделайте чуть потише. Я должен ей позвонить. Если я сейчас не услышу ее голос — я умру.

Ты дыню кушай, дорогой! Дыню кушай. У нас старики на дынях до ста двадцати лет живут и еще детей могут сделать, — торжественно говорит туркмен и выключает телевизор. — А я пока назад перемотаю. Все-таки интересно, как это можно — женщина с женщиной?!

Настя валяется на диване с журналом «Здоровье», а Нина Елизаровна, поставив швейную машинку на обеденный стол, латает старыми простынями пододеяльники и наволочки.

Дверь в маленькую комнату открыта, и Бабушка со своего лежбища тревожно прислушивается к тому, как на экране старенького черно-белого телевизора Валентин Зорин ласково сопротивляется двум американским сенаторам.

Раздается телефонный звонок.

— Мам, если это Мишка — я ушла на дискотеку, — говорит Настя, разглядывая в журнале эволюционный процесс эмбриона и пожирая аскорбинку.

— Алло! — поднимает трубку Нина Елизаровна. — Да… Это я.

Потом она долго молчит — слушает. И наконец спрашивает тревожно:

— Вы не захворали?

И снова долго слушает.

— Мне и самой очень жаль, — искренне говорит Нина Елизаровна. — А может быть, вы придете к нам послезавтра? У мамы день рождения… Только свои. Удобно! Удобно!.. Что вы! Да. Часам к пяти. И пожалуйста, не покупайте больше цветы у Белорусского, а то по миру пойдете. И вам спокойной ночи.

Она кладет трубку и перехватывает внимательный взгляд Насти.

— Кто это, ма? — бесцеремонно спрашивает Настя.

— Ты не знаешь.

— Интересное кино! «Только свои» — и я не знаю.

— Милый и одинокий человек… Тебе достаточно? И снова раздается телефонный звонок.

— Меня нет дома! — опять предупреждает Настя.

— Да!.. — берет трубку Нина Елизаровна. — А, Сашенька… Ну конечно. Послезавтра к пяти. Да. Мы решили чуточку раньше, чем обычно, потому что Лидочка на следующий день очень рано улетает в отпуск. Хорошо. — Она прикрывает трубку рукой, спрашивает у Насти: — С папой будешь говорить?

Настя вскакивает с дивана, хватает трубку:

— Привет, папуль! Все в ажуре, не боись… Ага. Придешь? Порядок. Нуда?! Обалдеть! Какой кайф! На липучках или на шнурках? Ну, дают загранродственники! Погоди, па! Мама! Бабушка папина прислала мне из Израиля кроссовки! Точно такие же, как были у их сборной на Олимпиаде в Сеуле!..

— Я очень рада — за тебя, за папу, за сборную, за Израиль, — бормочет Нина Елизаровна, приметывая заплату к пододеяльнику.

— Ладно! Все! Целую. До послезавтра. Передам! Привет, — говорит Настя и кладет трубку.

Тут же снова звонит телефон. Утеряв бдительность, Настя автоматически поднимает трубку:

— Алло! — Лицо ее принимает жесткое, безразличное выражение, голос становится мерзко-металлическим: — Меня нет дома. Я на дискотеке. Вернусь поздно. И прошу мне не звонить. Вообще никогда.

И Настя снова укладывается на диван.

— Ты с ним поссорилась? — осторожно спрашивает Нина Елизаровна.

— Мамуленька, разбирайся со своими делами, — покровительственно советует ей Настя. — Я смотрю, у тебя их невпроворот. А я уж как-нибудь сама. Договорились? И переключи, пожалуйста, на Бабушкину программу. Там уже началось.