Это лишь игра (СИ) - Шолохова Елена. Страница 27

Он долго ничего не отвечает. Только смотрит как будто с жалостью.

– Ты… – продолжаю я. Да, мне очень больно, но почему-то злости больше нет. – Ты всех отнял. Я одна теперь, совсем одна…

– Если все – это Чернышов и Шумилова, то ты и была одна. Но мне, правда, жаль…

28. Герман

Смотрю на Третьякову и понимаю, что наконец меня отпускает. Только легче не становится, наоборот, накатывает тяжелая усталость.

Тот еще денек выдался. Меня, конечно, так не потряхивало, как Третьякову, но перенервничал я основательно. Даже сам от себя подобного не ожидал.

Василий меня вез из «Байкал Арены» после тренировки как раз сюда, в «Современник». На начало игры я уже не успевал, но к середине попал бы. Ну или хотя бы под занавес – точно.

Ехали мы по объездной, чтобы в пробке не встать. И вдруг лопнуло переднее колесо на выстрел. Василий – по тормозам и давай отчаянно выруливать, но нас все равно хорошенько покрутило. Спасло лишь то, что это случилось на прямой дороге. Если бы на повороте – нас без вариантов унесло бы в кювет в такой гололед.

Василий, как только остановились, сразу обернулся ко мне, бледный от ужаса.

– Герман Александрович, вы как? Целы? Не ушибло вас? – спросил он, заикаясь, а самого аж колотило.

– Нормально всё, – перевел я дух.

Особо испугаться я не успел – слишком внезапно и быстро все произошло, только удивился. А вот плечо, похоже, подвывихнул во время этих маневров, но это ерунда. Главное, оба живы и целы.

Хуже другое – до конца игры оставалось не так много времени. Ну а после игры, судя по последним сообщениям в чате, Третьякову собирались затащить в какую-то забегаловку, где и покуражиться вволю. Вообще-то я собирался прямо там, в клубе, сразу же после игры перехватить Третьякову и при всех пояснить, куда и зачем ее зазывает друг Петя. Даже примерно представлял Петино лицо в этот момент.

Пока Василий мало-мальски отдышался и успокоился, пока возился с колесом, я весь извелся. Хотел вызвать такси, но Василий упросил еще немного подождать. Ну, его понять можно. Если бы я уехал, отец бы его потом казнил.

Я ждал, конечно, все время на часы смотрел, а у самого внутри кипело. Хотелось прикрикнуть на него, чтобы шевелился там быстрее, но сдержался. В конце концов, вся эта ситуация – не его вина. Я мог бы и сам сказать Третьяковой заранее, еще в школе о том, что ее ждет после игры.

Мог бы. Даже в какой-то момент хотел, во всяком случае, колебался, но не стал. Потому что, во-первых, она не поверила бы. Опять бы завела речь, что я на ее верного и надежного Петю наговариваю.

Ну а, во-вторых, потому что очень уж мне хотелось вскрыть Чернышова. Как-то я его в последнее время невзлюбил. Хотя обычно я вообще ко всем ровно, а уж к таким, как он – тем более. Но тут прямо заело.

Так что кого теперь винить?

Однако понервничал я изрядно. Даже не припомню, чтобы еще когда-нибудь так переживал. Опоздать боялся.

Подъехали мы к "Современнику", но наши уже ушли. Пулей залетел в кафе и столкнулся в дверях с Лариной и Сорокиной. Они как раз выходили и задержали меня.

– О, Герман, привет. Все-таки пришел, – защебетала Ларина, потом повернулась, показала рукой вглубь зала. – Наши там уже. Слушай… может, не надо так жестить с этой Третьяковой? Мне кажется, это уже перебор. Ясно, что она настучала на Дэна, спалила всех, но… можно же ее за это просто игнорить всем классом, но, блин, издеваться-то так зачем? Я прям не могу… Ямпольский с Гавриловым вообще как скоты. Раздеть ее хотят. И кто знает, что еще им в голову взбредет. Придурки больные. Мы с Дашкой вообще пошли домой, нафиг надо... Мы, конечно, сказали Черному… ну, он тут как раз топтался… Сказали ему, типа, иди скорее выручай свою подругу, но, блин, кто его послушает? А вот ты…

От ее слов накатила противная тошнота. Я не дослушал Ларину, быстро пошел в ту сторону, куда она указала. И застал Третьякову перепуганной, конечно, но, по крайней мере, одетой. Что ей успели сделать, почему-то язык не поворачивался спросить.

А теперь она стоит передо мной вся несчастная, измученная, потерянная, как будто у нее и правда вся жизнь разрушена. И я впервые не знаю, что делать.

Да, Черный проявил себя так, как я и ожидал, но почему-то нет ни малейшего удовлетворения. Зато от жалости к ней щемит внутри. Но жалеть я не умею и все равно говорю то, что думаю:

– Ты и была одна… не было у тебя никаких друзей. Просто раньше ты этого не знала, а сейчас знаешь.

Она съеживается от моих слов. Тогда я, больше не спрашивая, беру ее под руку и веду к машине. Слава богу, она больше не противится. Наверное, потому что адреналин и злость в ней утихли, и сейчас ей просто плохо, до опустошения. Она и двигается вяло, обессиленно.

Усаживаю её на заднее пассажирское сиденье, сам обхожу машину и тоже сажусь сзади.

– Александр Германович звонил, беспокоится… – сообщает Василий.

– Отвезем сначала девушку, потом уже домой.

– Как скажете, Герман Александрович. Куда ехать?

Третьякова тихим, бесцветным голосом называет адрес где-то в центре города. И потом всю дорогу молчит. Отвернувшись, смотрит в окно. Я, собственно, тоже.

Спустя время мы, попетляв по дворам, останавливаемся у какого-то деревянного барака.

В городе еще полно таких убогих деревяшек, почерневших от времени и вросших в землю. В том числе и в центре. Но я не ожидал, что Третьякова живет в таком вот… ладно, доме.

– Как ты? – спрашиваю ее напоследок.

Третьякова поворачивается ко мне и ничего не отвечает. Ей и не нужно отвечать – всё по лицу видно. Оно у нее как маска. Застывшее в своем горе. Я тоже смотрю на нее, и чувствую, как сжимается горло.

– Спасибо, что довезли, – наконец глухо произносит она и выходит.

– Подожди, – говорю Василию. А сам слежу, как она нетвердым шагом идет к дому, как тяжело поднимается на крыльцо, затем темноту на миг рассекает желтый свет – это распахивается дверь на первом этаже. Ее силуэт мелькает в последний раз и растворяется. Снова становится темно.

Её уже нет здесь, а в груди все еще ноет.

– Поехали.

Через полчаса въезжаем во двор дома. Василий, вижу, нервничает. Даже догадываюсь из-за чего. А попросить не может, стыдно. В другой раз я бы промолчал, сделал бы вид, что ничего не замечаю, но Третьякова сегодня вскрыла меня не хуже, чем я ее Петю.

– Не переживай, отец ничего про аварию не узнает, – бросаю ему, выходя.

– Спасибо! – с чувством отвечает Василий.

29. Герман

У отца поразительное чутье. Я захожу домой, и он сразу пристает с расспросами:

– Герман, с тобой все в порядке? Ничего плохого не случилось? А то мне как-то беспокойно на душе было. Сидел вроде, ничего, а потом вдруг заскребло. Василию даже звонил. Точно все хорошо?

– Да, – я раскидываю руки, мол, посмотри и убедись.

– Ну хорошо.

Позже за ужином опять одолевает: как день прошел? Что было? Почему такой задумчивый? Почему плохо ешь? Не заболел?

Есть действительно не хочется, ковыряюсь через силу. А перед глазами так и стоит измученное лицо Третьяковой. И весь вечер только об этом все мысли.

Я ведь в общем-то понимал, что все это для нее будет малоприятно, но особо не задумывался. То есть вообще об этом не думал поначалу. Был к ней интерес, был азарт доказать, что она неправа и спустить ее на землю. А на Чернышова в тот момент вообще было плевать. Потом уже он стал бесить все сильнее и сильнее. Да и она начала раздражать тем, что так слепа. Что не видела очевидного. Что носилась с ним, как с писаной торбой и постоянно как дура навязывалась к нему: Петя – то, Петя – сё, пойдем со мной, Петя… Тогда как он под смешки наших кривил физиономию, мол, как она его уже достала. А за ее спиной и вовсе полуоправдывался-полухвастался:

– Да че я сделаю, пацаны? Видите же, что Ленка сама за мной таскается.

– А кто ее мацал, а? – припомнил Шатохин.