Это лишь игра (СИ) - Шолохова Елена. Страница 69

– А не у нас? – выдавил я.

– В Италии могут. Причем кардиолог-то наш, из России, вот что обидно! Но оперирует уже давно там. В детском кардиологическом центре в Бергамо. Только операция стоит очень дорого. Фонд собирает средства, но… – она страдальчески сморщилась и покачала головой. – Сумма очень большая нужна. А там… и трети за столько месяцев не набралось.

– Сколько нужно?

– Примерно пять миллионов рублей. Но еще ведь дорога, проживание, реабилитация…

– Лена ничего мне не говорила, – произнес я. Не англичанке, сам себе, но она ответила:

– Да, она не хотела, чтобы знали. Слово с меня взяла, что я не скажу.

– Но мне-то уж она могла сказать.

Англичанка пожала плечами.

– И что? Все упирается только в деньги?

Она кивнула.

Я сбежал с крыльца, направился к машине.

– Герман, ты куда? – окликнула меня англичанка.

– Домой? – коротко спросил Василий.

Я кивнул. Говорить не мог. Горло саднило. Веки жгло. В машине отворачивался к окну, чтобы он не видел. Тер всю дорогу глаза. Он, конечно же, видел, но не лез ко мне, делал вид, что ничего не замечает...

67. Герман

Василий въехал во двор, но загонять машину в гараж не стал. Тактично вышел и убрел куда-то, оставив меня одного. А я еще какое-то время сидел в машине, успокаивался. Не хотел, чтобы отец видел меня таким.

Лена, Лена, почему же ты молчала? Почему не доверилась? Я бы обязательно что-нибудь придумал…

А я? Почему я не давил на нее, когда стоило бы? Когда она пропускала школу из-за обследования, когда недомогала? Почему довольствовался ее отговорками? Почему не выспросил все?

А потом еще и вспомнил, как бросил ее. Как там, в парке, высказывал ей, кретин, с умным видом, что мы друг другу не подходим. И стало совсем невмоготу, хоть вой. Целый месяц мучился сам и ее мучил. А мог бы каждый день быть рядом.

Это самое тягостное – знать, что мог бы, но…

Маленькая моя… моя девочка, самая хорошая, любимая, единственная… ты будешь жить, обещаю!

Зазвонил сотовый. Я порывисто достал телефон. Вдруг насчет Лены? Но это оказался отец.

– Да? – помешкав, я принял звонок.

– Ты чего там сидишь? Почему не заходишь?

Я посмотрел на дом. В отцовском кабинете горел свет, а сам отец стоял у окна, глядя во двор.

– Иду уже, – буркнул я и сбросил вызов.

Я не продумал, что ему говорить. Да и какой там «продумал»? Голова разрывалась от дикого хаоса, но четких мыслей не было, кроме одной: она не может умереть.

Меня будто выбило из реальности. Мир рушился, а я не знал, что делать.

Я просто надеялся… даже не знаю, на что я надеялся. Может, стоило как-то собраться сначала, с холодной головой найти нужные доводы, но я не мог ждать. Впрочем, вряд ли это что-либо изменило.

Отец вышел в холл мне навстречу. Был он навеселе и при параде. Похоже, недавно вернулся с какого-то мероприятия.

– Ну что, Герман, как выпускной? Я сам недавно приехал. А ты чего такой мрачный? Уж не обиделся ли ты, что меня не было? Я хотел, ты же знаешь. Ну, не смог, – развел руками отец. – Не обижайся.

Не обижайся… да я вздохнул с облегчением оттого, что он не пришел. Последнего звонка хватило.

– А мы, представь, были в какой-то дыре… в этом… как его… сейчас скажу… В Кутулике, что ли. На открытии детской больницы. Выпили там немного, конечно. Чисто символически. Они там пирушку для нас закатили по-деревенски, с песнями, плясками. Губернатор же к ним пожаловал… – хмыкнул отец. Затем приподнял руку, повел носом у плеча. – Черт, такое ощущение, что насквозь их навозом провонял. И столько времени угробил. Но не поехать не мог. Явницкому сейчас поддержка нужна. Скоро же выборы, ну я говорил. В принципе, позиции у него сильные, я уверен, что он и так останется…

– Лена серьезно больна, – перебил я его. – Ей срочно нужна операция. Она может… умереть.

Я споткнулся на последнем слове. Произнес его через силу, мысленно додумав: нет, не дай бог… ни за что!

Отец переключился с трудом. Сморгнув, на автомате договорил конец фразы:

– … на посту, но мало ли… Какая Лена?

– Моя Лена. У нее порок сердца и серьезные осложнения. Ей срочно требуется операция. Нужны деньги.

– Так она еще и больная? – воскликнул отец. – Ну, Герман, умеешь же ты выбирать себе девушек! Даже меня переплюнул.

– Ты вообще меня слышишь? – повысил я голос.

– Я слышу. Но не понимаю, что ты от меня ждешь? Сочувствия?

– Ей операция нужна, а не сочувствие.

– И? Я-то здесь при чем?

– Я… я прошу твоей помощи. Пожалуйста. Помоги Лене с операцией.

– Каким образом? – отец делал вид, что не понимает меня.

– Операция стоит пять миллионов примерно. Рублей. У них таких денег нет.

– И ты хочешь, чтобы я взял и выложил пять миллионов какой-то незнакомой девице? – усмехнулся отец. – Герман, сынок, ты в своем уме? По-моему, это ты болен, если тебе такое пришло в голову.

– Без этих денег Лена… в любой момент…

– Герман, скажи. Я что, похож на идиота?

– Ты тратишь, не считая, на всяких девок… на рухлядь… на выборную компанию этого придурка Явницкого… а тут жизнь на кону. Она же ребенок совсем. Она и жизни-то еще не видела… У нее нет никого, кроме меня.

– Постой, постой. Давай по порядку. Я трачу свои деньги, которые сам зарабатываю, это раз. Девки эти, как ты выразился, на совесть отрабатывают деньги, которые я на них трачу. Это два. Объяснять, чем полезна дружба с губернатором, надеюсь, необязательно? И что значит – рухлядь? Это антиквариат, между прочим. Ценное вложение. А с какой стати я буду выкидывать деньги на лечение какой-то девицы? Зачем это мне?

– Лена – не какая-то девица. Она… она для меня очень много значит. Нет… она для меня всё, вообще всё.

– Герман, умоляю, – хохотнул отец. – Давай без мелодрам. Этих Лен у тебя будет еще навалом. И каждой плати? А я говорил, кстати, сразу, что вопрос денег рано или поздно встанет. И вот тебе – пожалуйста. Твоя мамаша еще поскромничала…

– Даже не сравнивай их. Лена мне вообще ничего про операцию не говорила. И денег не просила. И скорее всего, отказалась бы принять, если б предложил. Я случайно узнал.

– Но узнал же. Не верю я в такие случайности.

– Да ей плохо сегодня стало! Я отвез ее в больницу, и там… Да почему ты всех ровняешь по ней?

– Да потому что у меня жизненный опыт, а у тебя – одна дурь в башке. Всё, Герман, иди к себе, я устал.

– Я тебя прошу… – в отчаянии чуть не стонал я. – Я тебя умоляю. Помоги Лене. Спаси ее. Пожалуйста! Я на что угодно готов. Что хочешь сделаю… отработаю… Я же ничего у тебя никогда не просил и не попрошу, только…

– Нет и еще раз нет. Не унижайся.

– Ты же понимаешь, я ведь никогда тебе не прощу, если она… если с ней… Я ведь не смогу без нее…

– Простишь, еще и спасибо потом скажешь, – хмыкнул он.

Эти его смешки… эта его непробиваемая уверенность, что он один всё знает лучше всех – как же это бесило! Сердце горячо бухало где-то в горле. Мне до одури хотелось разгромить к чертям кабинет, разнести его ценный антиквариат, схватить отца за грудки и трясти-трясти, хоть всю душу из него вытрясти, лишь бы он дал эти проклятые деньги на операцию.

Но я понимал, что делу это не поможет. Отец не воспринимает эмоции и ни за что не понять ему, что я без нее сам сдохну.

Для него всё это подростковая блажь, гормоны, истерика, громкие и пустые слова. Для него имеют вес лишь сухие аргументы, ну и, само собой, выгода. А помощь… я был и правда дурак, если думал, что он просто согласится ей помочь. Везде только выгода, материальная, моральная, любая. Поэтому сейчас мне надо лишь одно: чтобы он захотел откупиться…

Сделав над собой нечеловеческие усилия, я постарался унять гнев, от которого перед глазами уже вспыхивали белые слепящие круги. Постарался загасить отчаяние, от которого внутри пекло и лихорадило. И дослушал его молча и невозмутимо.