Черные ножи (СИ) - Шенгальц Игорь Александрович. Страница 35

Значит, можно сделать вывод, что напавший на Лешу преступник либо не знал о том, что он находится в больнице, либо же был уверен, что жертва не опознает нападавшего. Поэтому и не пришел добить.

— Все понял. Леша поживет у меня. Можешь не волноваться.

Казаков кивнул в ответ и ушел обратно в темноту арки, я же поднялся в квартиру Леши, трижды нажал на звонок и вскоре уже тряс руку своего друга. Одет он был по-домашнему в подштанники, нательную рубаху и вязаную кофту.

Леха жил в коммуналке, подобной моей. Квартира на пять комнат, они с матерью занимали комнату с балконом — роскошь и несколько лишних метров, где можно было хранить всякие ненужные вещи.

Выглядел Леша слегка бледноватым, но весьма бодрым и полным сил. Мы прошли в его комнату, где никого не было — мать еще не вернулась со смены, она работала в столовой при заводе имени Колющенко. В последнее время ей тоже, как и моей тетке, часто приходилось оставаться на заводе по несколько суток подряд.

Ни Леха, ни его мать, да и практически никто, кроме причастных, понятия не имели, что на заводе полным ходом идет производство легендарных ракетных установок «Катюша». Лишь я, пришелец из будущего века, прекрасно знал, что эти машины победы собирали в обстановке полной секретности, и даже сами рабочие понятия не имели, что именно они производят. На заводе делали отдельные детали, а окончательный монтаж реактивных систем залпового огня БМ-13 проводился по ночам в особом гараже на углу улиц Труда и Елькина, рядом с табачной фабрикой, и прямо оттуда зачехленные машины отправлялись на вокзал, а дальше на фронт. Ежемесячно удавалось выпускать сорок пять «Катюш», и до самого конца войны немцы так и не сумели раскрыть ни тайну производства, ни даже вычислить город, где их собирали.

Но, разумеется, раскрывать Леше этот секрет я не собирался — права не имел, да и ни к чему ему знать, еще проболтается где-то ненароком. Не специально, конечно, но зачем рисковать.

Зайдя в комнату, я уселся на стул, а Леха завалился на кровать. Вторая кровать, на которой спала его мать, стояла за ширмой-перегородкой. Мы уставились друг на друга в ожидании. Леша заговорил первым:

— Представляешь, не помню ни черта… вот вообще ничего. Пришел на завод, работал, а потом провал, темнота.

— Знаешь что, собирайся, поживешь пока у меня. Вместе веселее!

Леша пожал плечами и начал одеваться. Пока натягивал на себя теплые штаны, болтал без умолку.

— Когда я в больнице валялся, мне один раненный анекдоты рассказывал. Слушай! Снайпер докладывает: «Сегодня сделал десять выстрелов, девять немцев положил». «А десятый промазал?» «Десятый оказался финном!»

Я хмыкнул. Леха приободрился и продолжил:

— Слушай еще! Разговор двух жительниц Берлина: «Говорят, русские женщины очень привлекательны». «Возможно. Если судить по письмам моего сына, то лишь при упоминании какой-то одной Катюши наши солдаты просто сходят с ума!»

Знал бы он… насколько к этой шутке причастна его семья.

Леша, увидев мой интерес, почувствовал себя великим рассказчиком и тут же выдал еще один анекдот:

— Знаешь, каким должен быть истинный ариец? Белокурым, как Гитлер, высоким, как Геббельс, стройным, как Геринг и целомудренным, как Рем.

Тут уж я не сдержался, и рассмеялся во весь голос. Эту шутку я еще не слышал, а представить себе коротышку Геббельса, жирдяя Геринга, и любителя провести время в интимных забавах Рема, убитого еще в 1934 году, было легко. Причем, последнего прикончили в том числе и за недвусмысленные действия гомосексуального характера. Именно из-за Рема членов СА начали обзывать «мальчиками по вызову» и «175-ой гвардией», что отсылало к 175 параграфу немецкого уголовного кодекса, согласно которому гомосексуализм подлежал наказанию. После отдел печати опубликовал следующее: «Процесс ареста продемонстрировал кадры, печальные с точки зрения морали, так что испарился любой след сочувствия. Некоторые лидеры СА брали с собой мальчиков для утех. Один был застигнут врасплох в отвратительной ситуации и арестован. Фюрер отдал приказ о беспощадном искоренении этого рассадника чумы».

Сам Леха был далек от угадывания значения этой шутки — он просто рассказал, что слышал, — и я даже не пытался просветить его относительно содержания в части, касающейся Рема. Леша понял ее как-то по своему, и ладно. Некоторые понятия еще не пришли в обиход моих сограждан, и, слава богу.

Советские люди воспитывались в системе иных нравственных идеалов. И любая жестокость воспринималась, как нечто неествественное, пришлое, чуждое. Насилие требовалось лишь для борьбы со злом. А мы все являлись силами добра, войском света! Мы несли справедливость, точно зная, что правда за нами. И жили соответственно, ощущая свою великую миссию. Мир не станет царством добра сам по себе, этому нужно поспособствовать…

Когда мы вышли на улицу, уже окончательно стемнело, но идти было недалеко — всего три дома. К счастью, добрались без приключений, и в подъезде никто не караулил, а даже соседи в коридоре не встретились, общаться сейчас со Степаном Григорьевичем у меня никакого желания не имелось. И тетки дома не было, но к этому я давно привык.

Осмотрев комнатушку, я быстро решил:

— Спать будешь на кровати, только матрац один отдай, на пол его кину!

— Ты чего? — всполошился Леша. — Давай я буду на полу! Я же гость, и не хочу у хозяина его место отбирать!

— Вот потому что ты гость, поэтому прекращай спорить! Давай уже устраиваться, день трудный был! Устал, как собака!

— Знаешь, — голос Леши внезапно стал серьезным и каким-то взрослым, — в первую ночь, когда я очнулся в больнице, мне было очень жарко. В самой палате дубак, а мне жарко! Смотрю, а я укрыт сразу четырьмя одеялами. Поэтому и жарко. Нас в палате как раз четверо и лежало: я и трое раненных бойцов на лечении. Так вот, каждый из них отдал мне свое одеяло, а сами мерзли. И потом уже я понял, что и предыдущие ночи они так делали, когда я еще в себя не пришел. Я ведь им даже спасибо не сказал после, не сообразил… а теперь думаю, спасли они меня этими одеялами, отогрели и вытащили, считай, с того света…

Чужих детей не бывает, так принято здесь считать. И бойцы просто сделали то единственное, что сумели — укрыли младшего от холода. А то, что самим мерзнуть пришлось — ерунда, и не в таких передрягах выживали.

— Ну, так сходим завтра, поблагодаришь! — предложил я, но Леха покачал головой.

— Поздно, выписали их и уже отправили куда-то дальше, в другой город… а я даже имена их не знаю.

— Выясним, — пообещал я уверенно. — Спи!..

С утра встали рано, умылись, занялись гимнастикой, потом наскоро перекусили, чем нашлось в закромах, и отправились на завод.

Я старательно оглядывался по сторонам, но ничего подозрительного не видел. Обычные хмурые утренние лица людей, спешивших на работу. К нам никто не проявлял ни малейшего интереса. Вот и славно! Я все больше склонялся к мнению, что инцидент с Лешей был неприятной случайностью.

Но все же я решил уточнить:

— Помнишь, в тот день, когда тебя по голове стукнули, ты мне что-то хотел рассказать?

Леха виновато развел руками.

— Ничего не помню.

— Ты еще говорил о бригаде Зуева, они с нами в цеху работают. Сказал мне, что следил за ними и считаешь, они что-то задумали…

Алексей наморщил лоб, пытаясь вспомнить, но я видел, что у него не получается.

— Прости… меня Михалыч уже пытал, но в голове пусто.

— Ничего, воспоминания могут вернуться в любой момент… а могут и не вернуться… знать бы главное — видел ли ты что-то важное или нет.

Мы проходили мимо театральных касс, которые как раз открылись, и я предложил Лехе заглянуть внутрь. Он с сомнением взглянул на меня, но спорить не стал.

Полная женщина лет сорока на вид за окошком строго посмотрела на нас и поправила очки на переносице.

— Чего изволите, молодые люди?

— Хотел узнать, есть ли еще билеты на новогоднюю ночь в Гортеатр? Я видел афишу.