Завет воды - Вергезе Абрахам. Страница 98

— Это может быть отравление атропином. Я осмотрю его. Когда яд выветрится, ему полегчает. Вы из здешних мест?

Вопрос ее как будто опечалил.

— Нет. Мы из Центрального Траванкора. Когда-то у нас был дом, хозяйство и любящая семья. Но муж… мы все потеряли. Он одолжил денег у опасных людей. Очень много неприятностей было. Он сбежал. Я могла бы остаться. Иногда я думаю, что так было бы лучше.

Информации больше, чем Дигби хотелось услышать. Он забыл, что она видит в нем не плантатора, а врача, человека, которому можно довериться. Поговорить после всего пережитого — катарсис для нее. А ему совсем не трудно просто стоять и любоваться ее классическими чертами, идеализированной красотой малаяли.

Оба замолкают. А потом впервые за все время самообладание ей изменяет. Губы дрожат.

— Доктор, с моим малышом все будет хорошо?

Дигби рассматривает очаровательное лицо, встревоженно глядящее на него. Очередной дикий вопль мужа прерывает мысли. И тут вдруг у Дигби случается видение, тревожное предчувствие рокового конца, он заглядывает в ее будущее — никогда прежде ничего подобного не испытывал.

— С ребенком все будет хорошо, — уверенно говорит он. И облегчение разглаживает черты женщины. — Очень хорошо. — Он надеется, что это правда. — У вашего ребенка отличные рефлексы, мы в этом убедились. Он вскинул кулак, как Ленин. — Доктор пытается разрядить обстановку.

Вытягивает руку над ее животом ладонью вниз, благословляющим жестом. Наклоняется пониже, обращаясь непосредственно к ребенку во чреве:

— Нарекаю тебя Лениным, во веки веков. Если ты мальчик, да будет так. — Дигби улыбается, хотя его шрам по-прежнему не красит улыбку.

— Ленин Во-веки-веков, — повторяет прекрасная Лиззи, покачивая головой из стороны в сторону, подчеркивая каждый слог, словно запоминая. — Да, доктор.

глава 51

Забрать твою боль

Прошло уже шесть месяцев, как погиб Нинан, и столько же времени, как Элси ушла из Парамбиля, как муж и жена возненавидели друг друга; Большая Аммачи и Мастер Прогресса едут в Тетанатт-хаус, облаченные в траурные одежды. В прошлый раз Большая Аммачи была у Чанди шесть лет назад на помолвке. Тогда в гостиной гремел хохот Чанди. А ныне бедняга лежит в гробу по центру комнаты, а вокруг венки из жасмина и гардении. Мочки ушей и кончик носа у него уже потемнели. Будь Чанди жив, он был бы против и приторных ароматов цветов, и против того, чтобы его потихоньку обрызгивали одеколоном, маскируя запахи. Большая Аммачи опять сидит на длинном белом диване, и ноги ее опять неловко свисают, не доставая до пола, вот только теперь рядом нет Одат-коччаммы.

Господь, на скольких же похоронах Ты заставил меня побывать за эти шесть месяцев? Если предстоят еще одни, пускай это будут мои. Сначала Ты забрал Малыша Нинана. Об этом давай не будем говорить. Потом Одат-коччамму. Да, она была старой. Или шестьдесят девять, или девяносто шесть. «Выбирай, — говаривала она. — Одно из двух. А мне к чему знать?» Но неужели она должна была умереть, навещая сына? Я молилась вместе с ней и провела с ней в одной комнате больше ночей, чем с любой душой на этом свете, кроме разве Малютки Мол. Ты должен был оставить ее рядом со мной, когда решил забрать. Потом Ты пришел за женой Самуэля, она в одночасье схватилась за живот и умерла, мы даже не успели отвезти ее в больницу. Хватит уже, Господь. Мы знаем, да, Ты всемогущий, всевластный. Почему бы Тебе не отдохнуть, посидеть просто так, без дела? На следующие несколько лет представь, что настал седьмой день творения.

Да, это чистой воды богохульство, но ей все равно. Она как старое каучуковое дерево, которое больше не сочится соками под топором сборщика, не осталось слез, но не чувств — или ей так кажется. Но слезы все же выступают на глазах, когда она слышит, как женщины поют «Самаямаам Радхатхил». На Колеснице времени. Эта погребальная песнь сплетается с воспоминаниями о смерти отца — худшем дне в ее жизни — и звучит в душе все громче с каждой последующей утратой. Колеса колесницы всегда вращаются, приближая нас к концу пути, к нашему истинному дому, к рукам Господа… Но, Господь, некоторые, как ДжоДжо или Нинан, едва успели подняться на эту колесницу. Куда Ты спешишь?

Едва они прибыли в Тетанатт-хаус, как Элси бросилась ей на грудь, тело ее сотрясали рыдания, которые никак было не унять. И она могла лишь утирать ее слезы, целовать и крепко обнимать. «Муули, муули, Аммачи чувствует твою боль». Прошло шесть месяцев с тех пор, как Большая Аммачи видела невестку — Элси уехала сразу после похорон. Большая Аммачи потрясена, насколько похудела девочка, волосы ее поседели на висках; какой тревожный признак у такой молодой женщины.

Большой Аммачи отчаянно хотелось воскликнуть: Где ты была, муули? Знаешь, как у нас с Малюткой Мол душа болела за тебя? Ей столько всего нужно рассказать невестке, столько всего, что Элси, наверное, хотелось бы знать, — к примеру, что Лиззи наконец прислала письмо, но без обратного адреса, сказала, что родила мальчика… но сейчас, конечно, неподходящий момент. И Большая Аммачи просто обняла Элси и просидела с ней рядом на диване битых два часа, потому что Элси не отпускала ее; бедная девочка похожа на напуганного ребенка, который ищет место, где жизнь перестанет причинять ему боль. И Большая Аммачи предложила себя — свои руки, свои объятия, свои поцелуи… и свое желание забрать ее боль. Разве не это делают матери для своих детей? Для чего еще нужны родители?

На кладбище, как только гроб опустили, Мастер Прогресса говорит:

— Мы должны идти, Аммачи, если хотим успеть вернуться до ночи.

Элси вцепляется в руку свекрови, рыдает, не отпуская.

— Муули, — печально говорит Аммачи, — я бы осталась, но Малютка Мол…

Она хочет добавить: Может, ты вернешься со мной? Парамбиль — твой дом. Позволь твоей Аммачи позаботиться о тебе там…

Но в Тетанатт-хаус собралось так много гостей, и, конечно, Элси должна остаться, было бы бессердечно просить ее уехать прямо сейчас. И что гораздо важнее, разрыв между Элси и ее сыном так велик, что едва ли мольбы Аммачи что-нибудь изменят.

По пути домой она с любопытством, словно в первый раз, смотрит из окна автобуса на бесконечные рисовые поля, на прокаженного, сидящего на дренажной трубе, приглядывается к домам, где в тусклом свете различает фигуры людей — старик читает, две девчушки играют, женщины стряпают… Каждая семья живет свою жизнь, и никто не избегнет боли. Однажды все эти люди станут тенями, и сама она тоже будет похоронена и забыта. Она так редко выбирается из Парамбиля, что позабыла — она тоже всего лишь крошечная пылинка в Божьей вселенной. Жизнь исходит от Бога и драгоценна именно потому, что коротка. Время — дар Господень. Как бы много или мало ни было его у человека, оно даровано Богом. Прости меня, Господь, за то, что я сказала. Что я могу знать? Прости, что подумала, будто мой маленький мир — это все, что имеет значение.

После короткого плавания на лодке они бредут к дому пешком от причала. Впереди виднеется Парамбиль, туманный силуэт на фоне неба, такой же, каким видели его глаза юной жены полвека назад. Электрическая лампочка не горит, даже масляные лампы не зажжены, от чего ее досада на Филипоса только усиливается.

Когда прибыл посыльный с новостью, что Чанди скончался, Большая Аммачи тут же бросилась к Филипосу.

— Ты должен ехать. Быть рядом со своей женой, — сказала она сыну. — А может, потом, через несколько дней, привезешь ее домой.

Сын читал, лежа в кровати, глаза как булавочные головки.

— Ехать? — рассмеялся он. — Как ехать? Я и стоять-то долго не могу, не то что ходить. И почему я должен тащиться туда со своими костылями и торчать там, как прыщ на лбу, который всем мешает? Она прокляла меня. И я заслуживаю проклятия.

Он теперь настолько одержим чувством вины, что всякий раз, как она бранила его, сын лишь радовался. Аммачи сдалась и попросила Мастера Прогресса сопровождать ее.