Лев Толстой - Труайя Анри. Страница 20

На следующий день после этого его «поражения» в Ясную приезжают Николай, Мария и ее муж Валерьян Толстой. Это показалось Льву знаком свыше. Уже много раз Николай пытался объяснить брату, что тот сбился с пути, ведя в Москве распутную жизнь, и что ни один из предпринимаемых им шагов, дабы найти выход из положения, нельзя считать достойным. Со всей суровостью он еще раз постарался доказать, что попытка поправить дела игрой попросту абсурдна, намерение взять в аренду почтовую станцию приведет к тому, что ему придется провести два года стажировки в губернии, так как у него нет университетского образования, а стремление жениться на богатой представляется отталкивающим теперь и станет опасным в будущем. И если Левочка не знает, куда девать свой избыток энергии, почему бы ему не отправиться вместе с братом на Кавказ. Природа там замечательная, охота, долгие переходы верхом, бивуаки, столкновения с горцами… По мере того, как перед ним разворачивалась эта заманчивая картина, чувствовал, как растет его энтузиазм. Как он не подумал об этом раньше! Победить дурные наклонности и привычки поможет одно лекарство – Кавказ!

Тетушка Toinette храбро встретила эту новую прихоть, надеясь, что на племянника благотворно подействует присутствие Николая. Был созван семейный совет, чтобы решить, как наилучшим образом вести дела молодого человека в его отсутствие. Валерьян предложил свои услуги по управлению имением и обещал пустить доходы прежде всего на выплату долгов. Путешественнику оставалось лишь затянуть потуже пояс и распрощаться с родными. Он был заранее согласен на все. Чем предприятие окажется тяжелее, тем больше будет доволен!

До последней минуты тетушка рассчитывала на быструю смену решений, свойственную Левочке. Когда-то он также внезапно решил последовать в Сибирь за Валерьяном, который ехал туда по делам. Как сумасшедший бежал за коляской, потом вспомнил, что забыл шляпу, вернулся домой, успокоился и переключился на что-то другое. Если бы и теперь ему забыть шляпу! Но тот не забыл ничего, и 29 апреля 1851 года братья – один в гражданском платье, другой в военной форме – распрощались со старушкой, которая старалась не плакать, благословляя их, и уселись в экипаж. Пока не тронулись лошади, в доме раздавался душераздирающий лай Бульки, собаки Левы, которую он запер из боязни, что она последует за ним. После первой остановки, вновь садясь в тарантас, заметил черный шарик, который несся по дороге. Это была Булька, которая бросилась к нему, стала лизать руки, а потом спряталась в глубине кареты. Позже Лев узнал, что собака, разбив стекло, выпрыгнула в окно, нашла его след и пробежала по страшной жаре двадцать километров, которые их разделяли. Он был не в силах отправить ее домой, и путешествие продолжалось с дополнительным пассажиром, который тяжело дышал, свесив язык, но глаза светились от счастья.

У Николая оставался еще месяц до возвращения в полк, и братья двое суток провели в Москве, навещая друзей, не забывая рестораны, цыган, игорные залы. Лёвина «вторая натура» презирала этот фальшивый мир, который еще недавно был для «первой» источником стольких радостей. Певицы с монистами на лбу напрасно смотрели на него своими черными глазами, в которых отражалось пламя свечей, – он оставался холоден и, гордый собой, напишет тетушке: «… я отправился к плебсу, в цыганские палатки, Вам легко себе представить, какая внутренняя борьба поднялась там во мне за и против, но я вышел оттуда победителем, т. е. ничего не дал, кроме своего благословления веселым потомкам славных фараонов». [74]

Но в то же время вынужден был признать, что не может устоять и удержать себя от игры, так как выиграл четыреста рублей. Он продолжает в том же письме: «Боюсь, что Вас растревожит, что Вы подумаете, что я опять играю и буду играть. Не беспокойтесь; как исключение я разрешил себе это только с г. Зубковым».

Перед отъездом братья фотографируются в ателье Мазера. Дагерротип сохранился. Лев сжимает в руке набалдашник трости, на шее небрежно завязанный галстук, густые волосы, неподвижный взгляд, грубое, крестьянское лицо, пробивающиеся над верхней губой усы. У Николая болезненное лицо, сужающееся к подбородку, мягкий взгляд, прядь волос на лбу, плечи кажутся слишком широкими из-за эполет, семь медных пуговиц блестят на впалой груди. Из них двоих у него наименее воинственный вид, несмотря на мундир.

Из Москвы выехали ранним утром после шумного дружеского прощального ужина с теми, кто был так похож на описанных позже в «Казаках». Ожидавшая их карета была простым тарантасом, сделанным в Ясной Поляне. Кузов его покоился на восьми гибких деревянных планках, служивших амортизаторами. Расстояние между передними и задними колесами было достаточно большим, благодаря чему опоры довольно подвижны. Багаж стеснял пассажиров. При малейшем толчке вся конструкция начинала скрипеть. В случае аварии подобные повозки чинились просто – по краям дороги леса были в изобилии. Они пересекли темный, бедный квартал, которого Лев раньше не видел. Ему, как и герою его будущей повести Оленину, казалось, «что только отъезжающие ездят по этим улицам». «Оленин был юноша, нигде не кончивший курса, нигде не служивший (только числившийся в каком-то присутственном месте), промотавший половину своего состояния и до двадцати четырех лет не избравший еще себе никакой карьеры и никогда ничего не делавший. Он был то, что называется „молодой человек“ в московском обществе… Воображение его теперь уже было в будущем, на Кавказе. Все мечты о будущем соединялись с образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей». [75]

По дороге на Кавказ братья на две недели задержались в Казани у Юшковых. Здесь младший встретил подругу детства Зинаиду Молоствову, которую, ему казалось, любил, будучи студентом. Увидев вновь, не был разочарован: не красива, но жива, шаловлива, умна. От ее блестящих глаз все в нем замирало. Они танцевали, прогуливались, прижавшись плечом к плечу, но ни разу Лев не сказал ей о любви – ему хотелось увезти с собой воспоминание нежное и чистое, о котором можно с грустью думать, покачиваясь в повозке под перезвон колокольчиков, и некоторое время спустя записал в «Дневнике»: «Помнишь Архирейский сад, Зинаида, боковую дорожку. На языке висело у меня признание, и у тебя тоже. Мое дело было начать; но, знаешь отчего, мне кажется, я ничего не сказал. Я был так счастлив, что мне нечего было желать, я боялся испортить свое… не свое, а наше счастье. Лучшим воспоминанием в жизни останется навсегда это милое время». [76]

Из Казани братья едут все в том же тарантасе в Саратов. Здесь пересаживаются на лодку: нанимают рулевого и двух гребцов, грузят вещи и отдают себя на волю волн. Путешествие из Саратова в Астрахань продлилось три недели, во время которых Лев наслаждался спокойными берегами, мирным покачиванием на воде, в которой отражалось переменчивое небо. Была весна, и еще не закончился разлив, утра стояли холодные, солнце не спеша выходило из тумана. Время от времени им навстречу двигалась баржа, которую тянули бурлаки. Или пароход, который взвинчивал воду своими колесами и выбрасывал в небо сизый дым, быстро рассеиваемый ветром. Тут и там мелькали паруса, проплывал паром лесничего с построенной на нем хижиной. В сумерках начинали петь соловьи, их не смущало даже приближение людей. На ночь приставали к берегу, чтобы спать на суше. С зарей снова в пути. Лев прогуливался по мосткам, читал, спорил с братом и учился любить его. Он писал тетушке, что Николай считает его замечательным товарищем по путешествию, сердит его лишь, что младший брат меняет белье по двенадцать раз на дню; сам он тоже доволен компанией старшего брата, хотя его немного раздражает неопрятность Николая.

В Астрахани тарантас выгружают, подправляют, запрягают. Снова в путь. Остается четыреста верст по степи до станицы Старогладковской, где расквартирован полк Николая.