Обратный билет - Санто Габор Т.. Страница 34

— Марци, отойди от окна!

Марци обижен: почему мама с ним так разговаривает? Будто это он виноват, что они оказались тут, в Австрии, далеко от дома, от улицы Карас, далеко от папы, в этом дико скучном лагере, Хохенау, или как его зовут, где дают еду, которую нельзя есть, охранники кричат, и, что больше всего пугает, даже маме иногда становится страшно, а ведь взрослые — это взрослые, им-то чего бояться, они не заблудятся, и поесть-попить, если захочется, всегда добыть смогут, и даже знают, как отсюда попасть домой, а если не знают, то могут пойти к лагерфюреру и спросить… Лагерфюрер — это тот дядя, который появляется только на общей поверке, и однажды он погладил Марци по голове… Не может такого быть, чтобы взрослые были как дети и не могли нормально договориться, чего они хотят. Кого-то, конечно, ненадолго накажут, но потом все равно ведь договорятся.

Это мама виновата, что они евреи. Тут от матери все зависит, Марци один раз это слышал, когда у них были гости, а он подслушал их разговор. Если родители у тебя не евреи, то и ты не еврей. Например, придурок Колония, который остался дома и осенью пошел в школу, хотя он почти на полгода младше, чем Марци… Теперь, наверно, сидит на одной парте с Юльчи. Правда, папа тоже наверняка еврей, от его письки тоже кусочек отрезали, когда он совсем маленький был, по этому можно узнать, еврей папа или нет, но папа — на фронте, так что он все ж не так виноват. Нет, справедливо это? Мало того что их в лагерь заставили переехать, так они еще и обрезаны, чтобы эта скотина, Колонич, насмехался над ним в уборной! Какая несправедливость! Почему он, Марци, должен в уборную ходить вместе с теми, кто необрезан?

Наверно, Колоничу тоже сейчас не очень весело: в школе ведь дисциплина куда строже, чем в детском саду. Но Марци, будь у него выбор, лучше пошел бы в школу. У Колонича сапожок наверняка уже на окне, а утром там будет подарок. Это тоже несправедливо! Почему один получает подарок, а другой нет?

— Марци, хватит тебе там торчать! Скоро свет выключат, будешь на ощупь сюда добираться. Тебе еще зубы чистить.

Мама слезает с нар, направляется к сыну. Но тот вовсе не торопится уходить от окна. Он еще хочет постоять тут, рисуя пальцем на запотевшем стекле рождественскую елку.

Мать тяжело вздыхает и озирается, словно ожидая помощи или хотя бы совета, как ей поступить. Она совершенно упустила из виду, что к этому следует приготовиться. А ведь могла бы догадаться, что снегопад напомнит мальчику: приближается время, когда детям принято делать подарки. Его семилетие они отметили осенью, каким-то чудом ей удалось добыть на фабрике плитку шоколада. А Микулаш совершенно вылетел у нее из головы… Хотя ясно ведь: Марци увидит снег и поймет, что пришел его праздник.

— Сколько раз говорить, чтобы ты наконец понял?! — говорит она раздраженно… И тут ей становится стыдно. Собственно, сердится она не на сына, а на свою беспомощность, на безвыходность. Хотя знает, что радоваться должна бы: здесь, в этом лагере, с ними все-таки обращаются не так, как с теми, кого увезли в польские лагеря. Да, здесь они трудятся от темна до темна, но что́ это по сравнению со страшными слухами, которые доходили до них еще дома, весной!..

Марци не отрывается от окна. А ведь знает: рука мамина нынче легко поднимается для затрещины. Потому что ты хоть и большой, а непослушный, говорит она, если он смотрит на нее обиженно. Папа наверняка что-то придумал бы в этой ситуации, ситуации с Микулашем. Марци допускает даже, что папа, обманув охранников, убежал бы ненадолго из лагеря, встретился с Микулашем и сообщил ему: Марци ждет его не там, где всегда, не дома, а совсем в другом месте. Папа многое бы сумел придумать такого, на что мама не способна. Мама — женщина, а женщина не станет ползать в снегу у самых ног вооруженных охранников. Этого Марци от нее не ждет… Просто хочется получить подарок и хочется, чтобы папа был рядом. А мама, мама нечестно ведет себя. Все ей не так, все она сердится. Будто это из-за него их сюда привезли. А он ничего такого не делал, за что их могли бы наказать. Марци сто раз уже думал об этом; впервые — той ночью, когда они сюда прибыли и когда на них кричали, толкали туда-сюда, постоянно был аппель, и надо было стоять по стойке смирно, и начальство громко читало списки, и никто ничего не мог понять, а он, Марци, в конце концов привалился к маме, которая уже не могла держать его на руках и умоляла, чтобы он стоял сам…

Нет, он и теперь думает, что не сделал ничего, за что полагалось бы такое тяжелое наказание. Несправедливо это! Папа точно не вел бы себя так, как мама… Марци изо всех сил сжимает зубы, чтобы не расплакаться.

Мать смотрит на набыченную, наголо остриженную голову сына, точно такую же круглую и упрямую, как у отца, — и ее разбирает зло. Она злится и на себя, за то, что не способна быть терпеливее, и на Марци, который не может найти себе какое-нибудь занятие, и на мать, которая лежит наверху, не в силах сдвинуться с места, и на мужа, за то, что позволил себя убить. Злится за то, что он сделал ей ребенка, а защитить его от мерзости, которую с ними творят, не может; и злится за то, что он уехал, дал себя увезти… так же, впрочем, как они. «Ваш муж пропал без вести, выполняя воинский долг», — вот и все, что было написано в той треклятой бумаге; с тех пор как они попали сюда, она уже не в силах себя обманывать, как обманывала целый год, заставляя себя верить, что рано или поздно придет новая бумага, в которой ей сообщат: нашелся, жив… Получив извещение и зажав его в руке, она долго рыдала, чувствуя, что никогда не сможет остановить слезы отчаяния; но потом, вспомнив про сына, взяла себя в руки и стиснула душу в кулак, словно что-то подсказывало ей: это — не последнее испытание, впереди еще много всего… Да и для Марци будет, наверно, легче жить с надеждой на встречу с отцом. Целый год она обманывала себя, теперь обманывает лишь сына: сначала не было сил сообщить ему страшную весть, а потом, когда созрела для этого, началась оккупация, потом гетто… Она и себе, и другим запретила говорить мальчику правду.

Конечно, она догадывается, что будет потом, когда он все же узнает эту беспощадную правду. Наверно, он возненавидит ее за то, что она его обманывала; но что она могла поделать? Мысли об отце придают ему силы; с другой стороны, только так ей удается держать его в руках, иначе с ним не справиться. Что бы папа сказал, если б увидел, как ты себя ведешь? — вот волшебные, безотказно действующие слова. Они же, эти слова, и лучшее поощрение, мальчик просто расцветает, когда слышит: вот это да, папа тобой гордился бы! При этом ей и лгать не приходится так уж сильно: ведь живи он, то в самом деле был бы рад… У нее сердце сжимается, когда она видит счастливое лицо сына… И она машинально повторяет: нет, конечно, она не забудет рассказать папе об этом. Марци так мечтает об отце! А с ней он держится отчужденно, неприязненно, словно ее винит в том, что они оказались тут, вдали от дома, вдали от папы. Иногда она еле сдерживается, чтобы не закричать в упрямое личико сынишки: нет у тебя отца, умер он, и не меня упрекай в том, что мы остались одни! Не ради папы старайся вести себя хорошо, иногда и обо мне думай, вспоминай, что я двенадцать часов работаю, а потом должна еще позаботиться о тебе и бабушке!.. Думаешь, мне легко без помощи, без внимания, без доброго слова?.. Ты все-таки от меня получаешь какую-то ласку, а мне как быть?.. Два года ее не касалась мужская рука… А мать уже добрых полгода — как живая покойница, сидит или лежит молча, не реагируя ни на что… Это после того, как ее, старуху, на глазах у всего честного народа гнали по улицам, подталкивая прикладами, от гетто до железнодорожной станции… Что ей, молодой женщине, делать с ними, двумя беспомощными людьми?.. Но каждый раз, когда она готова взорваться, в последний момент ей каким-то чудом удается взять себя в руки… Однако теперь, столкнувшись с молчаливым упрямством, которым так и веет от стриженого затылка Марци, она воспринимает это упрямство как неодолимую каменную стену, отделяющую ее от сына. В то же время ей стыдно своей забывчивости… Конечно же Марци сейчас справедливо сердится на нее. Никогда еще не забывала она ни об одном празднике — но больше, кажется, не способна поддерживать призрачные устои этого сказочного мира…