Северный лес - Мэйсон Дэниэл. Страница 11

Ночью разразилась гроза. По долине прокатывался гром, дождь обрушивался на крышу и стены дома. Стоя у окна, сестры глядели на вспышки молний над долиной. Каждое дерево высвечивалось на фоне склона, вершина горы блестела; девочкам чудились убегающие олени, медведь, горный лев, серый, точно камень. Ветер проносился по склону, дом скрипел, с длинного ската крыши лилась вода. Наконец гроза отбушевала. Сестры опустили взгляд и увидели, что так крепко держались за руки, что у них побелели пальцы.

Между бурей и Амосом Крофордом нет никакой связи, сказала себе Элис, и все же ее не покидало чувство, будто небеса выразили свое неодобрение. Рядом Мэри думала о том же.

Позже, когда они лежали в постели, Мэри приподнялась, взглянула на сестру, спящую в прямоугольнике лунного света, и подумала, что имеет все, чего только можно пожелать.

Тем летом были и другие танцы, но близилась уборка урожая, и сестры вплотную занялись садом. Забравшись на лестницу, обрезали верхние ветки деревьев, высматривали вредителей, смазывали повреждения смолой. Удаляли поросль и сорняки, ставили заборы от оленей и гоняли осмелевших куропаток.

Вот где они были в мае, девятнадцатилетние, когда на дороге показался дядя, привезший вести о битве при Лексингтоне и новое назначение для их отца; вот где они были в феврале, оценивая ущерб от бури, когда Рамболд вернулся домой один.

Элис и Мэри поставили отцу памятник в саду, а летом отправились на военное кладбище в Пенсильвании, откопали его останки, привезли домой и погребли на холме над садом. Церемонию они не устраивали: по долине прокатилась волна патриотизма, а всем было известно, за кого сражался майор Осгуд.

Следующие три года они боролись с плодовой гнилью и коконопрядами, отражали атаки свиристелей и обвинителей в лоялизме. Гниль они победили уксусом, коконопрядов – обильным окуриванием, а свиристелей и обвинителей – при помощи двух пугал в красных мундирах, которые и птиц отгоняли, и высмеивали Корону. Опасаясь, что соседям этого будет мало, Мэри обязалась ежегодно жертвовать часть урожая в пользу местного революционного гарнизона.

Поначалу Элис была против. Пугала оскорбляют память отца, говорила она, а из-за войны пожертвования им не по карману. Мэри напомнила сестре, что по ту сторону долины у лоялистов отбирают фермы и по-настоящему они предадут отца, если потеряют Чудо. А что касается трат, урожайность у них высокая и, если новые саженцы дадут плоды, волноваться не о чем.

Элис сдалась. Она не была сильна в расчетах и давно отдала деловые вопросы на откуп сестре.

К тому же у нее появился ухажер.

Артур Бартон был горшечником из Гринфилда, но, лишившись ступни в результате несчастного случая в гарнизоне, приехал в Оукфилд работать в дядиной мастерской. Они познакомились в хозяйственной лавке на Ист-стрит, где Элис разглядывала недавно поступившие салфетки, а мистер Бартон присматривал веревку для уздечки, хотя на самом деле он все покупал у Лема, а туда зашел, потому что увидел ее.

Он вызвался подержать ее корзину для покупок, несмотря на свои костыли, а когда они вышли из лавки, предложил проводить ее до окраины города. В армии он был барабанщиком, и по пути настукивал дроби и парадидлы. Он рассказывал, как над полем битвы со свистом проносятся пушечные ядра, как одного сержанта спасла краденая репа, спрятанная в шляпе, когда ему грозила верная смерть от британской сабли, как он увидел Хау [16] при Банкер-Хилле, но не успел хорошенько прицелиться. Ногу он потерял во время учений из-за того, что у пекаря из Кембриджа выстрелило ружье на полувзводе. Учитывая род его занятий, добавил он, повезло еще, что он не лишился руки. А затем стал рассказывать о соляной глазури.

Элис он почти ни о чем не спрашивал, зато, когда она назвала свою фамилию, воскликнул: “Как сорт яблок!” Дважды он задерживал на ней взгляд и говорил, что в жизни не встречал никого краше. Элис хотелось, чтобы он спросил о ее семье, но она сознавала, что отец сражался не на той стороне, и смутно ощущала, что сестра представляет собой угрозу, о которой лучше не упоминать. Он столько всего повидал, сказала она себе, почему бы не предоставить слово ему? Он был широкоплеч, с костылями управлялся ловко и показал ей кожаные подкладки, которые смастерил для ладоней и подмышек.

Когда они подошли к перекрестку, где заканчивалась долина, он попросил позволения ее подержать. Решив, что речь идет о корзинке, Элис растерялась, ведь он и так ее нес.

– Нет, вас!

Ее еще никогда не обнимал мужчина, разве только на танцах, и на миг она заволновалась, что ее ждет удел миссис ван Хассель. Но они совсем недалеко отошли от города, у него были добрые глаза, ей было его жалко, а с каждого дерева доносились брачные песни птиц – сама природа располагала к любовным играм. Право же, птицы просто настаивали, чтобы она согласилась! По-це-луй, по-це-луй, по-це-луй. Элис кивнула. Он поставил корзинку на землю, взял оба костыля в одну руку, а другой обхватил ее за талию и притянул к себе. Сначала он поцеловал ее в щеку, потом она поцеловала его в губы – совсем легонько, – и тогда он улыбнулся и прижался щекой к ее щеке. Так они и стояли. Затем она прошептала: “Нас могут увидеть!” – и осторожно отстранилась, чтобы он не упал. Его лицо заливал румянец, а сам он глупо улыбался, и Элис поняла, что, вероятно, выглядит так же.

На прощанье он подарил ей охапку луговых флоксов, которые нарвал по дороге. До дома было еще восемь миль, но Элис словно парила над землей. Она достала флейту и, не сбавляя шаг, сыграла подряд “Златокудрого мальчугана”, “Красавиц и кокеток” и “Скорей на свадьбу”, а затем в смущении остановилась. Ах, но какой же дивный выдался день! Пока ее не было, распустились венерины башмачки, в лужицах солнечного света купались фиолетовые бабочки, а как пели птицы, как они заливались – такого ликования прежде она не слышала. Элис хотелось рассказать кому-нибудь о своем счастье, но стоило ей подумать о Мэри, и над ней словно сгустились тучи.

“Но зачем? – слышала она голос сестры. – Зачем, когда мы есть друг у друга?”

Как ей не хватало отца… Бесцеремонного, с крепкими ругательствами и пристрастием к сладкому, заигрывающего с деревенскими девушками. Уж он бы урезонил Мэри, убедил ее, что вторая любовь не умаляет первой. Их старая служанка Энн подтвердила бы, что замужество – дело благое, но Мэри рассчитала ее, когда из-за войны им пришлось потуже затянуть поясок. Элис открылась бы даже Рамболду, доброму, верному Рамболду, однако тот после смерти хозяина уехал в Канаду. В их краях была традиция поверять тайны пчелам, но некоторые утверждали, что говорить с пчелами следует только об умерших. Элис подождала, когда поднимется сильный ветер, и прокричала: “Я люблю его!” И ощутила то же тепло, что разливалось по ее телу на ложе из мха и в объятьях горшечника.

Она покраснела и вдруг расплакалась – благо, до дома было еще далеко.

Вернулась она ранним вечером.

– Цветы! – удивилась Мэри, когда Элис протянула ей корзинку, и Элис вдруг испугалась, что сестра все поймет по тому, как собран букет, как примяты стебли, сорванные широкой мужской рукой.

Но Мэри лишь критически осмотрела содержимое корзины, одобрила свечи, спросила, у кого Элис купила колокольчик для коровы, и выразила надежду, что она не переплатила за сыр.

Затем смерила Элис долгим взглядом, словно заметила что-то у нее на лице, хотя та уже успела посмотреться в зеркало и знала, что слезы давно высохли.

Весь день, всю неделю Элис думала об Артуре Бартоне, о его мозолистых руках, о том, как они смачивают глину, мнут глину, придают глине форму, как горшок раздувается под его пальцами. Засушивая меж страницами “Мелодий для флейты” цветки астры, она гадала, скоро ли он покажет ей свою ногу, представляла, как бережно дотрагивается до культи, видит стыд на его лице и говорит, что для нее это неважно, что он герой, храбрец и раненым она любит его еще сильнее.