Сорвавшийся с цепи (СИ) - Глушков Роман Анатольевич. Страница 6

Благодарный Старик залпом осушил кружку, положил перед Крапчатым монетами два юаня и направился в указанном направлении. Крапчатый сгреб деньги в карман фартука, позвал из кухни повара, чтобы тот в его отсутствие приглядел за баром, и пошел за Стариком.

На складе горела одна тусклая лампочка и воняло крысами. Прикрыв за собой дверь, Крапчатый подошел к Старику… и тут же что было мочи врезал ему кулаком под дых. А когда он, крякнув, согнулся пополам, хозяин зарядил ему другим кулаком в скулу.

Второй удар сбил Старика с ног, и он упал в проход между стеллажами. Крапчатый, однако, не угомонился. Подскочив к Старику, он дважды пнул его по почкам, затем приподнял его одной рукой за грудки и снова впечатал кулак ему в лицо. После чего, не разжимая хватки, осведомился:

– Ну что, тебе все еще нужен ответ на твой вопрос?! Нужен или нет?

– Не… надо! Не… бейте! – прохрипела с трудом дышащая жертва, прикрывая лицо ладонями. – Я… все понял! Я… был не прав! Отпустите… я ухожу!

– Не так быстро, старый хрен! – Грузный хозяин тоже запыхался, но отставать от Старика не желал. – Нет уж, я расскажу тебе, как издох мой отец и какое наследство он мне оставил! А ты лежи и не вякай, раз сам напросился на разговор!

Старик прикусил язык, чуя, что избиение еще не закончилось. Хотя за какие грехи прошлого ему мяли бока, он понятия не имел.

– После Уральских войн, когда отсюда ушел закон, Мотыга… ты ведь помнишь бандитское погоняло моего родителя, да? Так вот, Мотыга бросил мою мать и сошелся с одной потаскухой. А потом застрогал ей ребенка и перестал отсылать мне деньги в Москву. В конце концов я вылетел из института, но и батя после этого протянул недолго. Когда на руинах нашего города возникла эта поганая дыра, Мотыга хотел подмять ее под себя, да не тут-то было. Над Погорельском уже кружили стервятники покрупнее – братья Дерюжные. Стоило лишь отцу рыпнуться, и они тотчас бросили его в камнедробилку. К счастью, не одного, а вместе с той потаскухой и их мелким выродком. После чего ссыклявые папашины кореша и их «быки» сразу разбежались. Еще бы, ведь дерюженцев против них выступило гораздо больше, и каждый был обвешан оружием. Вот так-то. Десять лет Мотыга держал масть в этих краях и все профукал в один день.

Старик хотел вымолвить «соболезную», но вспомнил, что ему велели помалкивать. Да и разве походило на то, что Крапчатый говорит об отце с жалостью?

– Я не знал о его гибели, – продолжал он. – Моя мать к тому времени тоже умерла, но мне сообщили об этом с большим опозданием. А когда сообщили, я вернулся домой с твердым намерением прирезать мерзавца-папашу. Но мне не пришлось марать руки. Он к моему приезду стал мясокостным фаршем, а все нажитое им добро – приличное по нынешним меркам – присвоили себе Дерюжные. Не знаю, чем я думал, когда явился к ним просить, чтобы они вернули мне хотя бы часть моего наследства. Молод был и дерзок – им ведь ничего не стоило засунуть меня в ту же самую камнедробилку. Но Дерюжных, как ни странно, восхитила моя отвага. Настолько, что они даже не разозлились. Наследство, правда, не вернули, а предложили вместо этого работать на них – делать им деньги в Погорельске. А я как раз в торговом институте недоучился, вот и нашел работу по неполученной специальности. А какой у меня был выбор, если в Москве я оставил лишь долги, и немалые?

Выговорившись, Крапчатый остыл и даровал Старику пощаду. Разжав пятерню, он выпустил жертву, и та скрючилась на полу, очухиваясь от побоев. А хозяин взял с полки бутылку водки, распечатал ее и сделал пару больших глотков – видимо, чтобы побыстрее успокоиться. Старику он выпить не предложил, хотя тот сейчас тоже не отказался бы.

– Когда-то я дал самому себе клятву бить в морду любого, кто начнет трепаться при мне о том, какой, дескать, Мотыга был честный и справедливый вор в законе. – Наконец-то Крапчатый поведал избитому о том, за что тот пострадал. – Поэтому извиняться перед тобой я не намерен, тебе ясно?

– Никаких проблем, – просипел Старик, чье сердце едва не остановилось от удара под дых. – Я всего лишь пытался быть вежливым. Не знал, что вас это оскорбит.

– «Оскорби-и-ит!» – передразнил его хозяин и снова приложился к бутылке. – Да что ты знаешь об оскорблениях, ничтожество! По сравнению с тем, как оскорбил меня Дерюга-младший, твои слова – старческое шамканье и сотрясение воздуха.

– Я слышал о том, что случилось с вашей дочерью, – заметил Старик. – Это было чудовищно. Мне очень жаль.

– Хрена с два тебе жаль, ублюдок! – снова взъярился Крапчатый и дернулся, решив отвесить Старику новый пинок, но не отвесил. Видимо, не накопил должной злобы. – Да и не нужна мне твоя жалость! Ни мне, ни моей Марине. Хочешь кого-то пожалеть – жалей Петьку Дерюжного! Если он думал, что это сойдет ему с рук, он здорово ошибся. Видит бог, я терпел, пока моя дочь лежала в больнице и приходила в себя. Но теперь, когда я наконец-то увез ее отсюда, сучара Петька свое получит! С процентами! Ему больше не добраться до Марины, а значит, и мое терпение кончилось! Он думает, что я дрожащая бессловесная тварь, живущая на его подачки? Это хорошо – пусть и дальше так думает. То-то он удивится, когда однажды я подойду и отстрелю ему яйца!

Не иначе, от выпитой махом полбутылки водки хозяин быстро окосел, потому что было очень глупо с его стороны угрожать Дерюжным при незнакомом человеке. Старик не представлял, что он должен на это ответить, поэтому вновь промолчал.

Впрочем, Крапчатый сам догадался, что сболтнул лишнего. Умолкнув и еще раз отхлебнув водки, он протянул опорожненную на две трети бутылку Старику и сказал:

– Это тебе. За счет заведения. Не в качестве извинений, а подлечить синяки. Посиди тут немного, выпей, оклемайся. А затем проваливай, и больше чтобы в «Мазутное счастье» ни ногой. Не желаю видеть здесь друзей той мрази, что считалась моим отцом. Ты усек?

– Да-да, конечно. Яснее не бывает, – закивал Старик. И, не став отказываться от угощения, взял бутылку. – Не волнуйтесь, я сейчас уйду.

– Кто сказал, что я волнуюсь? – огрызнулся Крапчатый. – Это тебе надо волноваться, если вздумаешь тут что-нибудь украсть. Хотя ты не воришка. По глазам вижу, а я в людях разбираюсь.

И он вернулся в бар, оставив «гостя» лежащим на полу склада с недопитой бутылкой в руке.

Кряхтя и морщась, Старик принял сидячее положение. И, привалившись спиной к стеллажу, посмотрел на оставшееся в бутылке пойло.

Четверть века – изрядный срок, чтобы забыть, какой сложной бывает жизнь на воле. И как, наоборот, здесь бывает просто нарваться на чьи-то кулаки. Сын Мотыги, который так люто ненавидел отца, что стал работать на его убийцу, которого Крапчатый теперь тоже ненавидит, потому что тот изнасиловал и покалечил его дочь, внучку Мотыги… Прямо натуральный Шекспир, чьи пьесы бывший острожник читывал в тюремной библиотеке.

Старику было не привыкать к побоям, но он успел позабыть, что это такое. Последнюю дюжину лет ему удавалось избегать драк, и сегодняшнее избиение стало вторым его потрясением на воле (первым, естественно, было само освобождение). Такое любого выбьет из колеи, а человека, ищущего от жизни лишь спокойствия, и подавно.

Руки у Старика подрагивали, да и всего его тоже потряхивало. Хотя на Крапчатого он почти не злился. Понимал, какую трагедию тот пережил, и мог поставить себя на его место, пусть и не имел детей. Старика злило то, что, помимо известий из прошлого, он раскопал неприглядную историю, которая его, в общем-то, не касалась. И теперь укорял себя за излишнее любопытство, оказавшееся на поверку не таким уж безобидным. Он столько лет держался в тени, но стоило ему высунуть на свет лишь кончик носа, как тот сразу же прищемили.

Старик ненавидел себя, когда злился. Злость ни разу не доводила его до добра, и она же в конце концов довела его до тюрьмы. Поэтому надо было срочно привести нервы в порядок. И так уж вышло, что иного лекарства, кроме водки, под рукой не оказалось.

За два месяца на воле Старик еще не пил крепких напитков. Кружка пива после работы, две в выходной… Этого хватало, чтобы расслабиться, не дурманя голову и не болея наутро с похмелья. А вот что случится, если он выпьет сто пятьдесят граммов водки, да без закуски, предсказать было нельзя. И все же он рискнул. Потому что это было ему позарез необходимо. Столкновение с прошлым выдалось слишком чувствительным – во всех смыслах. И лучше было сразу принять обезболивающее, чем ждать, когда боль утихнет сама.