Снег, собака, нога - Морандини Клаудио. Страница 2

— Ну и чего вы хотите? — спрашивает женщина уже более деловито, поскольку пришел другой покупатель.

— Ну, я… Я…

— Вы, да.

— Я точно не помню, что брал в прошлый раз…

— Как не помните?

Старик смеется себе под нос, видя беспамятного горца.

— Не помню, что купил… так что мне надо бы соль…

— Да я вам три пачки дала!

— …Масло…

— Три кило! И куда вы дели все это масло?

— …Вино…

— А, этого мало не бывает, — усмехается старик.

— Вам той бутыли мало? Я когда смотрела, как вы со всем этим уходите, думала, оно там у вас никогда не закончится! Но как вам это удалось, а? — И добавила, снова подмигивая: — Не говорите только, что вы ее за день прикончили.

А старик все смеется, смеется:

— Вино быстро кончается.

Все, довольно; чтобы не уходить с пустыми руками, Адельмо Фарандола берет две большие бутылки красного и три пары шерстяных носков. Расплачивается крупными купюрами, скрученными и замусоленными, которые женщина берет в руки со вздохом. И выходит на ветер, уже зимний.

— Дверь не закрывайте! — кричит женщина вслед.

Воспоминание, пока нечеткое, пробивается в его голове. Эти дома, камни кажутся действительно более знакомыми, чем должны бы. Он был недавно в лавке и запасся провизией — женщина права. Припоминаются подъем в горы с тяжелой бутылью и прочими покупками, пот, боль в руке и спине, тяжелое сопение, которое было его собственным, но которое он по рассеянности посчитал чужим и оттого несколько раз останавливался и спрашивал: «Кто там?» Или это воспоминание о других днях, когда он шел по этой дороге с тем же грузом, в прошлые годы? Он покачивает головой долго-долго, сворачивая на улицу, ведущую из деревни, которая становится колеей среди длинных чернеющих полей и огородов, где пахнет уже гнильем и капустой, а потом — тропкой, тянущейся наверх, до первых лиственниц, к горным пастбищам.

Два

Адельмо Фарандола бредет обратно вверх, растерянный и униженный. Он не помнит — не помнит, что забыл. Накатывает ощущение, что в магазине тот старый дурак и женщина разыграли его. «Эти только и ждут, пока я спущусь, поиздеваться хотят. Деревенские», — говорит он и сплевывает на землю. Он выговаривает это слово так, как деревенские произносят «городские». И при этом так же сплевывают на землю.

«В хлеву посмотрю, как приду на пастбище, первым делом посмотрю. Я туда все кладу, что внизу покупаю. В хлеву все на воздухе, хранится долго. Как приду на поле — сразу проверю. И если не найду ничего, вернусь, и они у меня увидят».

Шаг за шагом Адельмо Фарандола обдумывает возмездие. В его голове проносятся сцены пожара в лавке женщины, западни для старика, хлесткие ответы обоим. Прокручивание отмщения слегка успокаивает его, дарит хоть какое-то удовлетворение. Думать — не то, что делать, но, в общем, близко к тому, особенно если от многолетнего одиночества плохо различаешь реальность и грезы. И под конец этого сна наяву, когда пламя охватывает уже всю деревню, высокое, ревущее, на фоне которого бессмысленно мечутся силуэты пожарных, пламя, над которым бессмысленно жужжат лопасти вертолетов, полных воды, — под конец этого сна Адельмо Фарандола, умиротворенный, присаживается на валун и даже почти улыбается. Он заглянет в хлев, конечно; первым дело заглянет. Но недавнее зудящее ощущение, что над ним посмеялись, проходит. Он заглянет в хлев, ведь мало ли что. Но сейчас, в его мечтах, среди клубов дыма от потухших уже пожаров, открытый хлев представляется ему складом, забитым едой и вином.

Посреди лиственного леса, как раз там, где тропа круто забирает вверх, не облегчая путь ни малейшим изгибом, Адельмо Фарандола слышит за собой сопение.

— Кто там? — бурчит он устало.

Никто не отвечает, но тяжелое дыхание не прерывается.

— Кто там?

В конце концов из-за кишащего муравейника высовывается голова пса, старого беспородного пса, с болтающимся снаружи языком, разноцветными глазами навыкате, висящими ушами.

Человек наклоняется, поднимает камень, кидает в животное. Пес не двигается с места, когда камень попадает ему в шею, только чуть поскуливает.

— Пшел прочь! — кричит Адельмо Фарандола и продолжает свой путь.

Пес следует за ним по пятам, склонив голову. Он выглядит голодным. Адельмо Фарандола не гонит его, то делая вид, что не замечает, то пытаясь насвистывать, хотя и не умеет этого, и через зубы у него вырываются невнятные звуки.

Перед каменными стенами гор он оказывается почти внезапно. Он шел по проложенным меткам, шаг за шагом, и вот пришел. «Горы», — бормочет он вполголоса изумленно, и от этого пес скулит.

Адельмо Фарандола мельком смотрит на зверя. Пес снова подвывает, словно спрашивает. Человек и хотел бы сказать что-нибудь, но не знает, что сказать псу, и молчит. «Может, потом я ему свистну. Собаки любят свист. Свистну ему потом пару раз, посмотрим, что будет».

Язык у пса длиннющий, свисает наружу — пес хочет пить и бросается лакать застойную воду из лужи на краю тропки. Адельмо Фарандола не мешает ему. На самом деле он тоже хочет пить.

Внезапно ощущение того, что в горле пересохло, напоминает ему о вине. И он направляется в хлев, холодный, темный, где когда-то стояли коровы, их у него больше нет.

— Кто ж их знает, где скотина эта, — говорит он. — Может, померли. А скорее, их у меня украли. Стоит отвлечься — и скотину из-под носа уведут. И не у меня одного. Только бы бедняков обворовать.

Он подходит к хлеву, открывает ворота. Оплетенная бутыль вина там, в полутьме, рядом с дырявой маслобойкой. Тут и ящики с яблоками, пахнущими тухлым мясом, и с картошкой, протягивающей свои бледные корешки, словно лапки. И емкость со спиртом. На балку подвешены колбаски. На пыльном ящике лежат буханки хлеба, подсыхают, и зерновая моль не заводится. Тут и дрова, собранные летом. Бутылки с молоком. Масло. Все здесь.

От запаха забродивших яблок пес чихает, ему хочется войти, любопытно. Адельмо Фарандола говорит ему «нет». Это первое слово, которое он адресует животному:

— Нет. — И чтобы было подоходчивей, пинает его ногой в бок.

Пес понимает, отходит, не поднимая головы, и довольствуется лишь легким опьянением, в которое повергает животных запах разложения.

В тот самый день Адельмо Фарандола, по недосмотру или из жалости, позволил псу подобраться к нему, даже сунуть нос в хижину, в комнату, где он ест, спит и живет. И даже поманил его, когда пес в нерешительности остановился на пороге, опустив уши.

— Чего стоишь? — зовет человек. — Заходи. Закрой дверь, — говорит он ему, — а то выстудишь.

Пес осторожно входит. Адельмо Фарандола через пару минут идет закрыть дверь. Потом садится у печи, ждет, пока появятся силы, чтобы растопить ее. В хижине холод, влажный, постоянный, пробирающий до костей, холод, рисующий под глазами горестные круги. Адельмо Фарандола сидит, закрыв глаза, вздыхает, голова его повисает, и он дремлет.

Когда просыпается, пес все еще здесь, лежит у его ног. Кажется, даже чуть ближе к нему. Смотрит на него, положив голову между лап, уши торчком. Человек зевает, рыгает, пукает, снова рыгает, и при каждом звуке собачьи уши подрагивают. Пора растапливать печь, думает Адельмо Фарандола. Темно. Пора растопить.

Огонь не спешит разгораться в почерневшей печи, но наконец занимается от страниц влажных журналов, веточек и спирта. Этот огонь не дает света, и какое-то время кажется, что и не согревает. Примерно через полчаса, когда снаружи уже стемнело и холод становится невыносимым, от печи начинает исходить первое подобие тепла.

— Нравится? — спрашивает Адельмо Фарандола, чуть выждав. Говорить самому с собой ему не странно, но с псом — затруднительно.

— Нравится? — тренируется он. Если придется пожить с этим лежащим у ног псом, лучше уж прямо сейчас начать. «А может, это пастуший пес», — думает он. — Ты пастуший пес?