Метель - Вентрас Мари. Страница 16

Коул

До дома Томаса оставалось совсем немного. Я не спешил: во-первых, по снегу трудно пробираться вперед, а потом, еще хотел дать Клиффорду время доделать все делишки. Не хотел видеть, как он ее трахает, не мое это. Лучше просто посмотреть на нее потом, как он все кончит, как собьет с нее спесь. Увидеть ее жалкой, униженной, поставленной на место, просто сучкой, которая даже плевка в лицо не стоит. Я всегда говорю: бабам надо периодически напоминать, кто главный. Поэтому я не спешил, и когда подошел к дому, звуков оттуда никаких не раздавалось. Я подумал, что он, наверно, уже кончил и что, может статься, эта история просто так не сойдет. Придется же как-то объяснять Бенедикту, чего это она в таком виде. И еще ей самой доходчиво втолковать, чтоб не вздумала говорить правду. Я вошел в дом, дверь была приоткрыта. Клиффорд лежал на полу. Даже штаны не натянул, а уже завалился спать — вот балда. Девки я не увидел; наверно, где-нибудь хнычет в углу. Я сказал Клиффорду: «Ну что, вставил ей как надо?» Он не ответил. Я подумал, что он, видно, крепко придавил, только странно, что не издает ни звука, хотя обычно-то храпит как трактор. Я подошел ближе, на полу была липкая лужа. Я достаточно повидал в жизни, чтобы безошибочно определить, что разлито. Я схватил его за плечо и развернул к себе лицом — он был мертв. Лежал с открытым ртом и широко раскрытыми глазами. Из горла торчало Томасово долото. Тут я здорово разозлился. Единственный мужик на всю округу, с кем можно было поговорить! И надо же — дохлый. Я огляделся по сторонам и вычислил, где девка: забилась в дальний угол, руки все вымазаны кровью Клиффорда. Смотрит затравленно, прямо как заяц, попавший в луч фар. Я ей сказал: «Завалила Клиффорда! Ну что, рада теперь?» Она не ответила. Я пошел на нее, пока не встал вплотную, морда к морде, так что пришлось ей все же посмотреть на меня, и стал орать: «Мало того что ты погубила мальчонку, хочешь теперь угробить тут всех одного за другим?» Она сказала только: «Я все знаю, Коул». «Что — все?» — переспросил я. Хотя и сам мог легко сообразить, о чем она. Тут-то мне стало ясно, отчего она так презрительно все это время на меня смотрела. Я еще больше разозлился. Смотрит, видите ли, она на меня с презрением, свысока — как смотрели все: и мой адвокат, судьи, и присяжные, и охранники, и даже мужики в тюряге, которые были ничем не лучше меня, но туда же, били меня, навешивали, чтобы проучить как следует. Как будто я чудовище, а я ничем не хуже их. На самом деле никто никогда не пытался меня понять, кроме Клиффорда, конечно. И уж точно не ей меня судить, этой девке, которая не сумела даже толком обслужить Бенедикта и его мальца. Я пока не знал, как с ней поступить, главное, не дать ей поломать всю мою налаженную жизнь. Я же так все придумал, нашел идеальное место, столько лет здесь обустраивался — не для того, чтобы меня вышвырнула отсюда какая-то бабенка, ну уж нет. Теперь я даже не мог вызвать полицию, чтобы они ее закрыли за убийство Клиффорда, поэтому решил, что лучше всего уладить дело по старинке, как сделал бы и сам Клиффорд, если бы она его не пришила. Только надо все хорошо продумать и, главное, быстро, пока Бенедикт не заявился. Я отступил назад, взял ее на прицел, приказал встать и идти к выходу. Одному из нас суждено было погибнуть, и с чего бы погибать именно мне. Ведь могла же она наложить на себя руки от переживаний — что убила человека или что потеряла ребенка, надо просто ей слегка помочь. А Бенедикт в такое вполне поверит, и тогда мы заживем с ним вдвоем нормальной жизнью, почти как прежде. Она встала, даже не пикнула, может, решила, что я поведу ее домой. Я мотнул стволом в сторону двери. Она надела ботинки, кривясь от боли, и пошла впереди меня в своем жалком свитерке и штанах, которые все еще были расстегнуты. Она выглядела мельче ростом, чем обычно, и хромала. Я надеялся, что Клиффорд, по крайней мере, успел все сделать до того, как его пришили, но чего уж спрашивать. Да если честно, мне без разницы. Теперь я главный, я решаю, что и как будет дальше, и я решил заткнуть ее раз и навсегда. Она вышла на порог, я крепко сжимал ружье, потому что, если ей удалось переиграть Клиффорда, мне надо быть начеку. Я двинул ей по почкам прикладом, чтобы пошевеливалась. Она спустилась по ступенькам, ежась от холода, и я удивился, как такая хилая девка сумела-таки убить мужика.

Бенедикт

Иногда совершенно очевидные мысли приходят в голову, когда занимаешься чем-то другим и совсем не думаешь над главной проблемой. Я проклинал чертов снегоход и Томаса, который уговорил нас купить его, а потом взял и исчез, и вдруг меня осенило. Если Бесс или малыш прячутся от бури, они могли укрыться только в его доме. И, словно эта простая мысль разом решила все проблемы, заурчал мотор. Глупо, но я воспрял духом. Тут явился старик Фриман — никогда еще я так не радовался его приходу. Он сказал, что Корнелии надоело сидеть взаперти и что он решил дойти до нас, проведать, все ли в порядке. Потом вроде он добавил еще, что для него эта зима уже лишняя, что не дело ему здесь оставаться, но я слушал вполуха. Я был тронут тем, что он пришел, но не стал ему ничего говорить, времени не было. Я только попросил его посидеть пока у нас, в тепле, потому что по возвращении мне может понадобиться его помощь. Корнелия вертелась у меня под ногами, тявкала, хватала зубами за перчатку, как делала с малышом. Я был не в настроении играть. Я привязал к машине лопату на случай, если придется расчищать дорогу, и уехал так быстро, как только мог, словно речь шла о спасении моей жизни; спасать их, может быть, я уже опоздал. Говорят, что, только теряя близких людей, ты понимаешь, как много они для тебя значили. Я потерял всех — Томаса, родителей, Фэй, Бесс, малыша. Как будто история подошла к концу и остается лишь захлопнуть дверь, в последний раз повернуть ключ в замке и покинуть это место, этот край, где зимой все сковано морозом, а летом так торопится жить. Затерянный, забытый край, где и человек забывает, кем он был раньше. И еще это край мужской и суровый, настолько суровый, что редкая женщина согласится здесь жить. Я прямо поверить не мог, когда она согласилась поехать сюда из невадской жары, а ведь она сама из Калифорнии, рыжеволосая девушка с золотистой кожей и таким грустным лицом, когда она переставала улыбаться, какая-то вся надломленная, ущербная, как битая фарфоровая чашка, но способная, если надо, вынести все и стоять твердо, как скала. В этом городе, который вызывал у меня даже бо́льшую оторопь, чем Нью-Йорк, вдруг появилась она — лукавый эльф с сигаретой во рту, полуангел, получертенок, не желающий выбирать свой лагерь. Я в тот момент дошел до точки, мальчишка со мной не разговаривал, и я решил все бросить, купить ему билет в один конец до Нью-Йорка и отправить к бабушке. В конце концов, вряд ли там ему будет совсем ужасно, мать не может быть таким чудовищем, чтобы дочь лишили ее общения со всеми потомками. Кто-нибудь станет его воспитывать, а я заживу по-прежнему. Стыдно, но я почувствовал облегчение. Бесс показала нам ресторан и велела дожидаться, а когда вернулась после работы, то потрепала малыша по голове, так что тот покраснел от смущения, и спросила меня, что я тут делаю с моим сыном. Мой сын. Забавно, но в ее устах эти слова вдруг приобрели смысл. Если судьба велела мне стать его отцом, значит, здесь есть какой-то смысл или умысел, пусть даже непонятный для меня. Я посмотрел на маленького Томаса, тот смотрел на Бесс и улыбался — впервые с тех пор, как мы покинули его родной город, и вдруг с бухты-барахты спросил у этой незнакомой девушки, какие у нее планы на ближайшие десять лет. «Поживем — увидим, — ответила она, — но я готова рискнуть и поставить по-крупному».

Фриман

Можно застрелить человека на закате дня в самом сердце Нью-Йорка, и вас никто не увидит. Я и сегодня не понимаю, как она могла оказаться единственным свидетелем. Она вышла из-за дерева. Нереальное видение: леди из Верхнего Ист-Сайда посреди парка, где женщине не рекомендуется ходить одной, особенно если она увешана всеми атрибутами богатства. Я все еще держал в руке пистолет, но это не произвело на нее никакого впечатления. Мне не хотелось ее напугать. Я попросил ее позвонить в службу 911, сказал, что это я убил человека, лежащего на земле, но что ей бояться меня нечего. Я не плакал с тех пор, как родился Лесли, а тут слезы хлынули ручьем. Я хотел, чтобы гром разразил меня на месте. Она продолжала стоять совершенно невозмутимо и только спросила меня: «За что?» Думаю, она привыкла со всем справляться, и с мелкими заморочками, и с большими бедами, она была из тех, кого ничто не может удивить, и сочла такую ситуацию не примечательней всего прочего. Мне нечего было скрывать, и я рассказал ей все: про сына, лежащего на земле, и про его мать, которая никогда мне не простит содеянного. Я говорил с незнакомой женщиной так, как не говорил даже с Мартой, и все это время она слушала меня без малейшего страха. Когда мне не хватило слов, чтобы выразить, как я потерян и не знаю, куда идти, она подошла, взяла мою руку и один за другим разжала пальцы, сжимавшие рукоять. Потом она взяла оружие за ствол, положила в сумочку и отвела меня за руку, словно дряхлого старика, под сень деревьев. Я упирался, говорил, что не хочу уходить, что надо дождаться полиции, но она крепче сжимала мой локоть и повторяла, что оставаться нет смысла, что он все равно не воскреснет. Я оглянулся через плечо на лежащее позади тело. Я уже не понимал, зачем я это сделал. Да, он был преступник, но все же — реальный человек. Еще бы мог измениться, встретить правильного человека в правильный момент и понять, что он на ложном пути, и измениться, как меняются иногда к лучшему худшие из людей, и тогда свершилось бы величайшее, прекраснейшее преображение человека, и его мать восславила бы Господа. Я поступил жестоко, как велели принципы, которые помогли мне выстоять, я всю жизнь руководствовался законом. Закон не вернет мне сына. Все, что я создал, погибло. Может быть, Бог слишком много дал мне и счел, что будет справедливо и мне отдать Ему свое главное сокровище. Или Ему хотелось получить подтверждение любви — моей любви к Нему. Стемнело, и она повела меня к себе. Дом у нее был такой просторный, что наш домик мог бы поместиться в одной ее гостиной. Она объяснила, что за дело хочет мне поручить. Какая-то история о пропавшем мальчике, которого увезли на Аляску. Я ничего не понял. Решил, что она немного не в себе. Опять повторил, что меня надо сдать полиции и судить людским судом, прежде чем я предстану пред судом Божьим. Она ответила, что жена моя умрет от горя, если узнает, что ее муж убил ее собственного сына, пусть лучше думает, что это бандитские разборки, сведение счетов. И сохранит в памяти своего драгоценного мальчика таким, каким он был в детстве. В тогдашнем состоянии я не мог разобраться, права она или нет. Она сказала, что единственное, что искупит мой грех в глазах Бога, это если я помогу ей спасти внука. Логики никакой, но я уже ничего не соображал. Я остался у нее дома, она поселила меня в комнате своей дочери: среди кучи фотографий сначала рыжеволосой девочки, потом той же девочки, веселой и открытой, но уже подростком, и единственной фотографии молодой женщины на фоне университета, дальше — ничего. Я предположил, что эта незнакомая женщина тоже кого-то потеряла. Ни о чем ее не расспрашивал. Во всем ей подчинился. Удобно, когда все решают за тебя. Я, никогда никого ни о чем не просивший, переложил все решения на нее, словно нет ничего нормальней, словно она давно планировала нанять отставного полицейского с сыновней кровью на руках и отправить его на другой конец страны следить и охранять ее главное сокровище. Я покорно выслушал ее инструкции насчет того, что мне полагалось делать, прибыв на место, и что говорить, без малейшего возражения, послушно, как моя собака. Смерть Лесли осталась почти незамеченной, только по телевидению сообщили о том, что в Сентрал-парке обнаружен труп. Смерть дилера — кого это волнует. Все думают: туда ему и дорога, бандиту — бандитская смерть, одной гнидой меньше. Я думал, что меня найдут, опознают, я же не слишком скрывался, когда искал его, но кто мог догадаться, что старик способен уложить человека одной пулей в грудь? Расследования заводить не стали. Он был не в счет, никому не нужен, никому не дорог — и только нам двоим он был дороже всего.