Свечи сгорают дотла - Мараи Шандор. Страница 19

Он не мог нас видеть, рассветный ветер дул в другую сторону и не мог предупредить его об опасности, и мы какое-то время стояли уже неподвижно, с трудом переводя дух от напряжения, я — впереди, на краю тропинки, среди деревьев, ты — за моей спиной. Псарь остался с гончей. Мы были одни посреди леса. Наше одиночество было одиночеством ночи, рассвета, леса, диких зверей. В таком одиночестве человек всегда на миг ощущает, будто заблудился в своей жизни и в мире, и однажды ему придется вернуться домой, в это дикое и опасное жилище, ведь это его единственный истинный дом — лес, глубокая вода, древняя сцена жизни. Я всегда так чувствовал, когда охотился в лесной чаще. Я увидел оленя и остановился, ты тоже его заметил и встал в десяти шагах за мной. Для охотника и дичи это минуты, когда человек своими более развитыми органами чувств чует реальность, все знает о ситуации, об опасности — даже в темноте, даже если не оглядывается. Что за волны, силы, лучи передают нам информацию в такие мгновения? Не знаю… Воздух был чист и лишен запахов.

Ели — неподвижны в легком дуновении ветра. Олень ждал. Он оставался неподвижен, стоял зачарованный, ведь в опасности всегда есть что-то притягательное и чарующее. Когда судьба в какой-либо своей форме поворачивается непосредственно к нам и глядит в глаза, точно зовет по имени, в глубине ужаса и страха всегда таится нечто зовущее к себе, ведь человек не только хочет выжить любой ценой, нет, человек хочет до конца познать и принять свою судьбу. Любой ценой, пусть и ценой смерти. Именно это ощущал в ту минуту олень, я точно знаю. То же ощущал и я в ту минуту, это я знаю точно. И то же чувствовал ты в нескольких шагах за моей спиной, когда — подчиняясь той же власти, что и олень, и я, стоявшие перед тобой на расстоянии выстрела, — взвел курок ружья с тем тихим и холодным щелчком, какой издает только самое благородное железо, когда его используют для роковой цели и против человека, так звучит, Например, кинжал, соприкасаясь с другим кинжалом, или настоящее английское ружье, когда у него взводят курок, чтобы кого-нибудь застрелить. Эту-то минуту, надеюсь, помнишь?..

— Да, — произнес гость.

— То была ключевая минута, — генерал говорит это чуть ли не с удовлетворенностью знатока. — Этот тихий щелчок слышал, естественно, только я: он был так тих, что даже в безмолвии рассветного леса не сумел за триста шагов спугнуть оленя. И тут произошло то, что я никогда бы не смог доказать перед судом, но тебе рассказать могу, ведь ты и так знаешь правду. Что же произошло?.. А вот что: я почувствовал твои движения, точнее, прочувствовал в те секунды все, будто видел, что ты делаешь. Ты стоял у меня за спиной, наискосок, слегка поодаль. Я почувствовал, как ты поднял ружье, приладил к плечу и прицелился. Почувствовал, как ты прикрыл один глаз, ствол ружья медленно повернулся под углом. Моя голова и голова оленя возвышались теперь перед тобой на одной линии и на одинаковой высоте, между двумя мишенями оставалась полоска сантиметров в десять. Я почувствовал, что рука у тебя дрожит. И с точностью, с которой лишь охотник способен оценить ситуацию в лесу, я понял, что из этой позиции ты не можешь целиться в оленя: пойми, в ту минуту охотничья сторона происходящего интересовала меня чуть ли не больше, чем человеческая. В охоте я тоже кое-что понимал — под каким углом надо стоять к оленю, который в трехстах шагах, ничего не подозревая, ждет выстрела. То, как расположились охотник и перечисленные мишени с точки зрения геометрии, точно проинформировало меня о том, что происходит в нескольких шагах за моей спиной в сердце человека. Ты целился в меня секунд тридцать — я это и без хронометра знаю с точностью до секунды. Человек в такие минуты знает все.

Я знал, что ты не такой уж меткий стрелок, знал: достаточно слегка повернуть голову вбок — и пуля просвистит над ухом, а то и попадет в оленя. Знал: достаточно одного движения, и пуля останется в ружье. Но знал я и то, что пошевелиться не мшу, ибо судьба моя в эту минуту уже не зависит от моих решений: что-то созрело, что-что должно произойти, как тому положено. Так я стоял и ждал выстрела, ждал, что ты нажмешь на курок и меня убьет пуля, пущенная из ружья друга. Ситуация была идеальная — ни одного свидетеля, псарь бродил далеко, на краю леса с собаками, все шло как по нотам, та самая «трагическая случайность», о которых из года в год пишут в газетах. Прошло полминуты, выстрел опоздал. Олень почуял опасность и одним прыжком, подобным взрыву, скрылся в чаще. Мы по-прежнему стояли неподвижно. Ты медленно, очень медленно опустил ружье. Это движение невозможно было ни увидеть, ни услышать. Но я видел и слышал его, как если бы стоял к тебе лицом. Ты опустил ружье осторожно, словно даже колебание воздуха могло выдать твои намерения, ведь та минута прошла, олень исчез в чаще, — видишь, интересно, что ты все еще мог меня убить, ведь свидетелей у этой сцены не было и нет человека и судьи, который бы мог осудить тебя, весь мир соболезновал бы тебе, убей ты меня тогда, ведь мы были легендарными друзьями, Кастором и Полидевком, двадцать два года товарищи в горе и в радости, мы были воплощенным идеалом дружбы, и, если бы ты меня убил, всякий протянул бы тебе сочувствующую руку, люди бы горевали вместе с тобой, ведь в глазах мира нет трагичнее фигуры, чем человек, по воле какого-то античного повеления судьбы случайно убивший своего друга… Где тот человек, где тот прокурор, тот наглец, кто осмелился бы выдвинуть обвинение, поведать миру невообразимое — что ты меня убил намеренно?.. Нет никаких доказательств, что ты питал в сердце смертельное намерение против меня. Накануне вечером мы ужинали в замке в дружеском кругу — жена, родственники, товарищи по охоте; ты был среди этих людей привычным гостем на протяжении десятков лет, они видели нас вместе, как прежде, в самых разных жизненных ситуациях, на службе, в обществе, и мы всегда были по-дружески расположены друг к другу. Ты не был мне должен денег. Кто из членов семьи или слуг мог подумать, что ты меня убил?.. Никто. Да и с чего тебе было бы меня убивать? Что за бесчеловечное и невозможное предположение, будто ты, друг из друзей, вдруг убьешь друга из друзей, меня, от которого получил в своей жизни все, в чем нуждался, любую человеческую и материальную помощь.

Ты, человек, считавший мой дом своим, мое имущество — общим братским достоянием, мою семью — приемными родителями? Нет, обвинение пало бы обратно на того, кто выдвинул бы его, и нет того, кто мог бы такое сказать, всеобщий гнев смел бы наглеца, осмелившегося утверждать подобное, и сочувствие поспешило бы обнять тебя, ведь это тебя настигло ужасное и бесчеловечное горе, тебя поразил страшный удар, ибо трагическая случайность твоей рукой убила лучшего твоего друга… Вот как обстояло дело. А ты все-таки не нажал на курок. Почему?.. Что произошло в ту минуту? Может, это просто олень почуял опасность и ускакал, а человек устроен так, что ему всегда нужно вещественное оправдание в минуту решительного действия. Твой план был хорош, точен и безупречен, но, видимо, для него был еще нужен и олень; сцена была испорчена, и ты опустил ружье. Речь шла о секундах, кто здесь может все разделить, распределить и принять решение?.. Да это и неважно. Все решает если не суд, то факт. Факт, что ты хотел меня убить, а потом, когда внешняя неожиданность испортила момент, рука у тебя задрожала и ты меня не убил. Олень уже исчез за деревьями, мы не двигались. Я не обернулся. Какое-то время мы еще стояли так. Вероятно, посмотри я тогда тебе в глаза, я бы все узнал. Но я не смел взглянуть тебе в лицо. Бывает такой стыд, самый мучительный из того, что человек может пережить, стыд, который испытывает жертва, когда вынуждена взглянуть в лицо своему убийце. В такой миг создание испытывает стыд за себя перед Творцом. Потому-то я и не посмотрел тебе в глаза и, когда оцепенение, приковавшее нас к земле, прошло, зашагал по тропе к вершине холма. Ты тоже машинально двинулся в ту же сторону. В середине пути я не оглядываясь бросил через плечо: «Упустил шанс». Ты не ответил. Молчание было признанием. Другой в подобной ситуации начал бы стыдливо или напыщенно говорить, шутливо или обиженно объяснять; любой охотник отстаивал бы свою правоту — мол, недооценил дичь, переоценил расстояние, пропустил шанс прицелиться… Но ты молчал. Будто говорил этим молчанием: «Да, я упустил шанс тебя убить». Мы молча взошли на вершину холма, где нас ждал псарь с гончими, в долине звучали выстрелы, охота началась. Наши пути разошлись. А обедом — обедали в лесу, по-охотничьи — твой доезжачий объявил, что ты уехал обратно в город.