Майлз Уоллингфорд - Купер Джеймс Фенимор. Страница 58

Вот и развязка всей истории, да еще какая! Меня нужно было захватить в плен, потому что меня уже захватывали. Ставший пленником однажды будет пленником всегда. Так и здесь: если судно было призом сегодня, то оно непременно будет призом завтра. Я всегда считал, что случай с «Рассветом» был первым в длинном ряду правонарушений, которые впоследствии совершались в отношении американской торговли на основании вышеизложенного принципа (быть может, несколько видоизмененного и более успешно применявшегося) и в конце концов привели к блокаде всей Европы и официальному запрещению американским судам плавать в международных водах.

Я понимал, что тщетно увещевать ненасытного капера. «Хорошо же, пусть отправят меня в порт, — думал я, — я как раз хотел попасть туда; как только я окажусь там, посланник должен будет освободить меня. Этот тип станет жертвой своей алчности, я же, напротив, сумею воспользоваться ею!»

Полагаю, месье Галуа смотрел на вещи по-другому, ибо он с великим удовольствием прислал на борт «Рассвета» команду из семнадцати душ. Я наблюдал за ее высадкой молча, как и Наб с Диогеном. Что до Марбла, он закурил сигару, уселся на брашпиль и сидел, исполненный благородного гнева; помощник готов был взорваться по малейшему поводу, но опасался, что его вышлют с судна, если он хоть наполовину обнаружит свои чувства. Никого из нас, однако, не тронули; быть может, французы не хотели испытывать неудобства из-за лишних пассажиров в своих и без того тесных каютах.

ГЛАВА XVI

Было ровно четыре часа пополудни, когда «Рассвет» и «Шалун» разошлись; первый снова взял курс на Брест, а последний продолжал крейсирование. Люггер, как злой колдун, полетел ко входу в Ла-Манш, круто к ветру, предоставив нам следовать к берегам Франции тоже бейдевиндом, но с другой целью.

Едва ли нужно распространяться о чувствах, с какими мы четверо, бывшие свидетелями всех событий, наблюдали за происходящим. Негодовал даже Диоген. Что до Марбла, я уже упоминал о том, в каком расположении духа он пребывал, а если бы я и не упоминал, то нижеследующий разговор, имевший место на закате (с тех пор как нас захватили во второй раз, мы впервые остались наедине, когда французы были заняты ужином), послужил бы к объяснению оного.

— Ну что ж, Майлз, — сухо заметил помощник, — то, что мы должны делать, нужно делать немедля. Когда начнем? В ночную или в утреннюю вахту?

— Начнем что, Мозес? — спросил я, несколько удивленный той спокойной деловитостью, с которой он задал свой вопрос.

— Швырять этих французов за борт. Не собираешься же ты позволить им отправить твое судно в Брест?

— Почему бы нет? Мы как раз шли в Брест, когда встретились с ними, и если они нас туда доставят, то это только избавит нас от труда делать это самим.

— Не надо тешить себя всякими несбыточными надеждами, Майлз. Я побывал в лапах французов, когда мы еще не были знакомы, и, скажу тебе, мало шансов вырваться из них, коли судно да груз чего-то стоят. Нет, нет, дорогой мой мальчик, ты знаешь, я люблю тебя больше всего на свете, не считая моей дорогой старушки матери и малютки Китти, — ведь это, пожалуй, было бы нехорошо, если бы я любил тебя больше, чем свою родню, — но после них двоих я люблю тебя больше всех на свете, и я не могу спокойно смотреть, как ты попускаешь, чтобы твое имущество сгинуло невесть куда. Нельзя позволить им вести судно во Францию после всего, что случилось.

— Но что мы можем поделать? Или ты предлагаешь, чтобы четыре человека отняли судно у семнадцати?

— Ну, перевес не так уж велик, Майлз, — отвечал Марбл, хладнокровно обводя взглядом шумную компанию малорослых французов, которые все вместе тараторили за своим супом; пусть живые и бойкие, они определенно не были бы серьезными противниками в рукопашной схватке. — Нас четверо, а их, вот таких, всего семнадцать. Я даже думаю, мы могли бы справиться с ними в обычном кулачном бою. Наб силен как вол, Диоген тоже Геркулес, да и мы с тобой не котята какие-нибудь. Я считаю, что ты в серьезной драке потягался бы с четырьмя самыми сильными из тех парней.

Кажется, он сам верил в то, что говорил, хотя, конечно, сравнительная оценка наличных сил, произведенная моим помощником, совершенно не соответствовала действительности. Мы четверо и вправду были исключительно сильные и крепкие мужчины, но и человек шесть из французов можно было без натяжки отнести к той же категории. Надеюсь, я не подвержен вульгарному предрассудку, что моя нация во всем превосходит другие: это одна из величайших слабостей нашей и так слабой натуры. Я никогда еще не бывал в стране, граждане которой не воображали бы себя солью земли; впрочем, существуют разные формы и виды подобного бахвальства. Однако в данном случае у Марбла и в мыслях не было бахвалиться; он в самом деле полагал, что мы четверо в открытом бою, разумеется без огнестрельного оружия, одолели бы семнадцать французов. Я лично думаю, что, не прибегая к оружию, а положившись только на свою природную силу, мы справились бы с командой, по числу вдвое превосходящей нас; но даже такую команду я бы не сразу решился атаковать.

Притом я уже не считал наши шансы на избавление — если каперы доставят нас во французский порт — столь же верными, как мне показалось в самом начале. Марбл столько наговорил мне о французских анархистах, с которыми ему приходилось иметь дело в тяжелейшие годы революции, рассказал мне столько историй о захваченных судах и разорившихся купцах, что моя вера в справедливость была поколеблена. Бонапарт находился тогда на вершине своей консульской власти: он вот-вот должен был стать императором — и он начал очередную войну с вероломного нарушения общепризнанных прав — ареста всех англичан, проживавших во Франции, что вызвало к нему еще большее недоверие. Что бы ни говорили о всесторонности и величии гения Наполеона как военачальника и государственного деятеля, полагаю, немного ныне сыщется честных и просвещенных людей, которые стали бы превозносить его уважение к закону. Во всяком случае, у меня появились серьезные сомнения; совещание с помощником кончилось тем, что мы решили обойтись с французской призовой командой примерно таким же образом, как с англичанами, по возможности придумав план действий, соответствующий новым условиям. Последнее никак нельзя было упускать из виду, ибо, будучи совершенно уверенным в благоприятном исходе нашей встречи, я во всех подробностях поведал месье Галуа о том, как мы выбросили за борт кранец и завладели судном. Стало быть, нельзя было ожидать, что этот номер пройдет и сейчас.

Должно быть, распространенные предрассудки все-таки оказали на меня некоторое влияние, да и то, что я постоянно читал статьи, перепечатанные из английских журналов, сыграло свою роль, но, признаюсь, я считал, что отвоевать судно у семнадцати французов гораздо легче, нежели справиться с дюжиной англичан. Конечно, я понимал, что в обоих случаях не обойтись без внезапности или хитрости, но, если бы исход дела зависел только от грубой силы, в первом случае я был бы более уверен в исходе драки, чем в последнем. Хотя все это было совершенно неуместно в нашем положении, но вообще среди моряков такие суждения были весьма распространены. Как часто, как мучительно мне приходилось сожалеть о том влиянии, которому мы незаметно поддаемся, соглашаясь стать передатчиками чужих заблуждений. Одна из причин, по которой мы так долго кормились чужими мнениями, состоит в несовершенном устроении ведущих печатных изданий страны. Мы множим эти учреждения вместо того, чтобы совершенствовать их. Оттого, что они бедны талантами, те, кто стоит во главе их, вместо пера вынуждены орудовать ножницами. Получается, что американскому редактору почти столь же необходимо уметь обращаться с этим инструментом, как портному. Вследствие этого вместо блюд с пылу с жару публику кормят мешаниной несвежих сплетен; ведь известно, что в том, что приходит к нам издалека, есть определенное очарование, вот нам и преподносят стряпню прямиком из Лондона, а не из наших родных мест.