Мерседес из Кастилии, или Путешествие в Катай(без илл.) - Купер Джеймс Фенимор. Страница 13

— Но простите, отец Педро, вы забыли мне представить сеньора, — продолжал Колумб.

— Это дон Луис де Бобадилья. Пожалуй, единственные его достоинства в ваших глазах — это смелость и любовь к морю, а также то, что высокая покровительница маркиза де Мойя приходится ему теткой.

Такая речь поразила дона Луиса. Хотя этот чужеземец, который даже говорил по-кастильски с акцентом, был неплохо одет и держался с достоинством, тем не менее он оставался всего лишь кормчим или капитаном, зарабатывавшим себе на хлеб трудом своих рук. Тем более странным казался его покровительственный тон по отношению к знатнейшему из кастильцев: такое тот мог принять разве что от принца крови! Сначала дон Луис хотел осадить генуэзца, затем — рассмеяться ему в лицо, но в конце концов, видя, что монах относится к мореплавателю с большим почтением, сам почувствовал уважение к этому человеку со столь выдающимися замыслами и сумел не только взять правильный тон, но и ответить Колумбу находчиво и любезно, как и подобало юноше с его именем. Все трое отошли подальше от толчеи и присели на камнях, где уже расположилось отдохнуть немало зрителей.

— Отец Педро, вы, кажется, сказали, что дон Луис побывал в чужих странах? — заговорил Колумб, сам выбирая тему, как если бы имел на то право благодаря своему положению или заслугам, — И сказали, что он влюблен в чудеса и опасности океана?

— Да, это так, сеньор, только не знаю, добродетель это или недостаток. Если бы он уступил настояниям доньи Беатрисы или последовал моему совету, ему не пришлось бы променять рыцарские подвиги на занятие, столь несовместимое с его знатностью и воспитанием.

— Что вы, отец Педро, зачем же так сурово порицать юношу! Про того, кто провел жизнь в океане, нельзя сказать, что он прожил ее недостойно или бесцельно. Бог разделил земли водами не для того, чтобы отдалить людей друг от друга, а дабы люди могли встречаться среди чудес, которыми он наполнил океан. В юности у всех нас были заблуждения; такое уж это время, когда мы больше слушаемся чувств, нежели разума. И, признаваясь в своей слабости, я не могу кинуть камень в дона Луиса.

— Вам, наверно, приходилось сражаться с нехристями на море? — смущенно проговорил юноша, не зная, как подступиться к интересующему его вопросу.

— Да, сынок, и на море и на суше, — ответил Колумб; такая фамильярность удивила, но не обидела дона Луиса. — Было время, когда я любил вспоминать обо всех пережитых мною опасностях — а повидал я немало бурь и сражений, — но, с тех пор как моя душа пробудилась для великого подвига, эти злоключения перестали меня волновать.

Отец Педро перекрестился, а дон Луис с улыбкой пожал плечами, как человек, услышавший нечто весьма странное. Однако мореплаватель продолжал говорить со свойственной ему серьезностью:

— Много лет прошло с тех пор, как я сражался против венецианцев вместе с моим родственником и тезкой Колумбом Младшим, как его называли, чтобы не путать с его дядей — адмиралом, носившим то же имя. Помню бой к северу от мыса Сан-Винсенти. В тот кровавый день мы бились с восхода до заката, враг был силен, но судьба хранила меня, и я не был даже ранен. Другой раз галера, на которой я сражался, была охвачена пламенем, и мне пришлось добираться до берега — а он был не близок! — в утлой лодчонке.

Глаза мореплавателя разгорелись, вдохновенный румянец заиграл в щеках, но даже и в своих преувеличениях — а это, конечно, было преувеличением — он сохранял такую сдержанность, серьезность и достоинство, что их невозможно бы по спутать с досужим легкомыслием людей, у которых мимолетные прихоти заменяют глубокое чувство, а суетливые мечты — убежденность и силу воли. Отец Педро не улыбнулся и ничем не выказал недоверия к этим словам. Наоборот, по тому, как набожно он перекрестился, и по сочувственному выражению его лица можно было видеть, что он понимает и разделяет глубокую веру Колумба.

— Смотрите, воздвигается благословенный символ нашего спасения, наш путеводный знак! — вдруг воскликнул монах, раскинув руки, словно желая обнять небеса; он упал на колени и смиренно, до самой земли, склонил обнаженную голову с выбритым кружком тонзуры.

Колумб посмотрел в ту сторону, куда указывал отец Педро, и увидел, что над главной башней Альгамбры сверкает большой серебряный крест, тот самый крест, с которым Фердинанд и Изабелла не расставались в течение всей войны с маврами. В следующее мгновение над другими башнями взвились штандарты Кастилии и святого Яго. Зазвучал победный гимн, сливаясь с церковным песнопением. И началось торжественное шествие, в котором пышность священных облачений соперничала с блеском воинских доспехов. Но это зрелище является скорее достоянием истории, нежели нашего частного и более скромного рассказа.

Глава V

Эту ночь Изабелла и Фердинанд вместе с кастильским и арагонским дворами впервые провели в стенах Альгамбры. Сразу же после того, как закончилась церковная служба и отзвучал последний молебен, во дворец хлынула целая толпа, за которой, сохраняя подобающую им неторопливость и достоинство, проследовали и государи. Более юные придворные разбрелись по знаменитым дворам и роскошным залам, любуясь красотами дворца, приводившими в восторг их жен и сестер: дело в том, что затянувшаяся осада привлекла к стенам Гранады гораздо больше представительниц прекрасного пола, чем этого требовалось для свиты королевы. Осмотр затянулся до ночи, и лишь темнота на время умерила общее любопытство. Особый интерес вызывал Львиный двор, оставленный Боабдилом в лучшем состоянии, — восточная прелесть этого двора, вернее, то, что от нее сохранилось, до сих пор славится по всему свету. Несмотря на зимнее время, там все утопало в цветах, взращенных искусными руками. Смежные залы — зал Двух Сестер и зал Абенсеррахов note 28 — были ярко освещены и заполнены пестрыми толпами придворных, воинов, почтенных священнослужителей и разряженных красавиц.

Альгамбра настолько превосходила все остальные дворцы, возведенные магометанами на Пиренейском полуострове, что даже испанцы, привыкшие к особенностям легкой мавританской архитектуры, были поражены свежестью, новизной и одновременно царственным великолепием этого сооружения. Стены были украшены сложными резными узорами — искусство чисто восточное, неведомое европейцам, — и причудливыми, изящными арабесками, созданными изумительной фантазией величайших мастеров, искусство которых дожило до наших дней и теперь известно повсюду, разве что за исключением Нового Света. Струи фонтанов сверкали во дворах, рассыпаясь алмазными брызгами.

В толпе придворных, прогуливавшихся среди всей этой поистине сказочной роскоши, находилась и Беатриса де Бобадилья, давно уже ставшая женой дона Андреса де Кабрера маркиза де Мойя и теперь носившая его имя. Она по-прежнему оставалась ближайшей и самой доверенной подругой королевы, с которой ее разлучила только смерть последней. На руку маркизы де Мойя легко опиралась юная девушка такой редкой красоты, что мало кто проходил мимо, не оглянувшись, чтобы еще хоть раз посмотреть на столь необычное лицо и фигуру. Это была донья Мерседес де Вальверде, одна из самых богатых и знатных наследниц Кастилии, подопечная, родственница и приемная дочь королевской подруги — именно подруги, потому что слово «фаворитка» никак не соответствовало отношениям между доньей Беатрисой и Изабеллой. Однако вовсе не красота делала Мерседес такой необыкновенной и привлекательной: несмотря на всю ее женственность, изящество и бесспорную прелесть черт, она бы затерялась в толпе более блестящих придворных красавиц. Но ни у одной кастильской девушки не было столь одухотворенного лица, как у Мерседес, или правильнее было бы сказать, что лицо ее отличалось редкой для женщин выразительностью: сияние души, доброта и чувствительность светились в каждой его черточке. К тому же сейчас оно было ясно и безмятежно, а легкая тень грусти только придавала Мерседес особую привлекательность, ничем не умаляя ее красоты. По другую сторону от маркизы де Мойя шел Луис де Бобадилья, чуть опережая свою знатную тетку и стараясь поймать взгляд Мерседес. Временами, преодолевая смущение, она обращалась к нему, и тогда ее прекрасные синие глаза встречались с горящими черными глазами юноши. Все трое непринужденно болтали о чем придется; король и королева уже удалились в свои покои, а разбившиеся на группки придворные были полностью поглощены новизной обстановки и своими разговорами.