Мерседес из Кастилии, или Путешествие в Катай(без илл.) - Купер Джеймс Фенимор. Страница 25

— О нет, сдержавшись, вы поступили умнее. Но люди есть люди, и от них зависит общественное мнение. Впрочем, простонародье и знать мало чем отличаются друг от друга, несмотря на разницу в положении, — просто каждый изъясняется по-своему. Есть низменные души среди дворян и благородные — среди простого народа. Вот вы по своей доброте меня провожаете, а сколько упреков и нареканий ждет вас за это при дворе!

— Пусть только кто-нибудь посмеет говорить о вас неуважительно, и он будет иметь дело с Луисом де Бобадилья! У кастильцев горячая кровь, а в нашем роду и подавно!

— Я бы не хотел, чтобы кто-либо за меня вступался. Тем более, что, если мы будем обращать внимание на все, что думают и говорят глупцы, нам не придется вкладывать меч в ножны. Пусть себе молодые дворянчики злословят в свое удовольствие, только вы не заставьте меня пожалеть о дружбе с вами!

Луис горячо запротестовал, но его задело обидное слово, и он тут же спросил:

— Вы говорите о дворянах, как будто сами не принадлежите к их числу, сеньор Колумб. Но ведь вы тоже, конечно дворянин?

— А если нет, ваши чувства и ваше мнение обо мне изменятся?

Дон Луис вспыхнул и мысленно выбранил себя за оплошность, но тут же без всяких колебаний и уверток ответил:

— Клянусь святым Педро, моим новым покровителем, я бы хотел, чтобы вы были дворянином, сеньор, хотя бы ради славы самого дворянства. Среди дворян слишком мало людей, достойных рыцарских шпор, и вы были бы для нас ценным приобретением!

— Все изменчиво в этом мире, юный мой друг, — улыбаясь, заметил Колумб. — Меняются времена года, день сменяется ночью, кометы появляются и исчезают, монархи становятся подданными, подданные — монархами, дворяне забывают о своих предках, а плебеи превращаются в дворян. В нашей семье есть предание, что некогда мы принадлежали к знатному роду, однако время и неудачи низвели нас до теперешнего скромного положения. Но если мне посчастливится во Франции более, чем в Кастилии, неужели дворянин Луис де Бобадилья откажется быть моим спутником в великом путешествии только потому, что его капитан не может предъявить дворянские патенты?

— Это была бы самая недостойная причина! Не думайте обо мне так плохо. Нам предстоит сейчас расстаться, — надеюсь, на время, — так позвольте мне быть с вами откровенным до конца! Каюсь, когда я впервые услышал о вашем замысле, я принял его за бред сумасшедшего…

— Ах, друг мой Луис! — прервал его Колумб, грустно покачивая головой. — Так думают слишком многие! Боюсь, что дон Фердинанд Арагонский и этот засушенный прелат, который говорил от его имени, держатся того же мнения.

— Простите меня, сеньор Колумб, если я невольно обидел вас. Но я был однажды несправедлив к вам и теперь хочу искупить свою вину. Да, раньше я тоже так думал и заговорил с вами только для того, чтобы посмеяться над вымыслами чудака. Не сразу проникся я доверием к вашей теории, но меня поразило, что ее отстаивает такой глубокий мыслитель и философ, как вы. Видимо, при этом я бы и остался, удовлетворив свое любопытство, если бы не особые обстоятельства глубоко личного характера. Вы, наверно, знаете, сеньор, что я принадлежу к одному из древнейших родов Испании и обладаю немалым состоянием. Несмотря на это, я не всегда оправдывал надежды, возлагаемые на меня моими опекунами, которые…

— Об этом не следует говорить, мой добрый…

— Нет, следует, клянусь святым Луисом! Я должен сказать все. Мною всегда владели две непреодолимые страсти, иной раз вытесняющие одна другую. Одна из них — любовь к странствиям, жгучее желание видеть новые страны, бродить по морям по воле ветров и волн. Другая — любовь к Мерседес де Вальверде, самой прекрасной, верной, доброй, ласковой и чистосердечной девушке во всей Кастилии!

— И к тому же дворянке, — улыбаясь, добавил Колумб.

— Сеньор, я не люблю, шутить, когда речь идет о моем ангеле-хранителе, — насупившись, ответил юноша. — Она не только дворянка, достойная оказать честь моему роду, — в ней течет кровь самих Гусманов! Так вот, из-за своей любви к бродяжничеству я утратил расположение многих и едва не потерял свою любимую. Даже моя родная тетка, ее опекунша, начала смотреть косо на мои ухаживания за Мерседес. Донья Изабелла, чье слово — закон для всех придворных дам, тоже настроена против меня, и теперь мне необходимо завоевать ее расположение, чтобы жениться на Мерседес. И вот я подумал, — как истинный рыцарь Луис решил все взять на себя, чтобы не выдать свою возлюбленную, — я подумал: а что, если мою склонность к странствиям направить на достижение какой-нибудь благородной цели? Например, такой, как ваша. Тогда мой недостаток превратился бы в достоинство в глазах королевы, а затем и всех остальных! С этой надеждой я пришел к вам, а потом ваши доводы окончательно убедили меня. Теперь ни один священник не верит так свято в бога, как я в то, что кратчайший путь к берегам Катая лежит через Атлантический океан; ни один ломбардец так не убежден, что его Ломбардия плоская, как я в том, что земля — это шар!

— Не следует говорить так непочтительно о служителях церкви, сеньор мой, — сказал Колумб и тут же с улыбкой добавил: — Значит, вас привлекли на мою сторону два таких мощных союзника, как любовь и разум? Сначала любовь, как более сильная, преодолела первые преграды, а затем разум довершил дело? Что ж, так часто случается: любовь торжествует в начале, разум — в конце!

— Я не отрицаю могущества любви, сеньор, ибо сам я не в силах с нею бороться, — продолжал Луис. — Теперь вы знаете мою тайну, знаете мои намерения, и мне нечего больше от вас скрывать, А потому я торжественно клянусь, — при этих словах Луис обнажил голову и поднял глаза к небесам, — последовать за вами в это путешествие по первому же зову, на любом судне, из любого порта, как только вы пожелаете! Даю эту клятву в надежде, во-первых — послужить богу и церкви, во-вторых — увидеть берега Катая и, наконец, — завоевать донью Мерседес де Вальверде!

— Принимаю ваш обет, сеньор, — проговорил Колумб, пораженный искренностью и пылом юноши. — Хотя, если уж держаться истины, вы бы могли перечислить вышеупомянутые причины в обратном порядке!

Луис был настолько увлечен своими мыслями, что даже не заметил шутки.

— Через несколько месяцев я стану полновластным хозяином своего состояния, — продолжал он, — и тогда ничто, кроме запрета самой королевы, не помешает нам снарядить по крайней мере одну каравеллу. Надеюсь, что денег хватит и на две, если только опекуны за годы моей юности не опустошили все мои сундуки. Дон Фердинанд мне не указ — я служу старшей ветви рода Трастамары, и холодные расчеты короля меня не удержат.

— Ваши намерения великодушны, и ваши чувства делают честь такому благородному и смелому юноше, как вы, но принять это предложение я не могу. Было бы недостойно Колумба, если бы он воспользовался даром столь доверчивой души и столь горячей головы. Да к тому же главное и не в этом! Мне необходима поддержка какого-либо могущественного государя. Даже сам Гусман не решился бы взяться за такое обширное предприятие! Без высокого покровительства все наши открытия пойдут на пользу другим: ими воспользуются португальцы или еще кто-нибудь, а мы останемся ни при чем.

Я чувствую в себе силы совершить славный подвиг, но он должен быть осуществлен в полном соответствии с величием замысла и цели… А теперь, дон Луис, простимся! Если во Франции мне улыбнется счастье, вы обо мне услышите. О спутнике с таким благородным сердцем и твердой рукой я могу лишь мечтать! Но пока вам не следует больше искушать судьбу. В Кастилии я конченый человек. Знакомство со мной не пойдет вам на пользу. А потому говорю еще раз: здесь мы должны расстаться!

Луис де Бобадилья горячо запротестовал, уверяя, что мнение других ему безразлично. Однако более умудренный годами и опытом Колумб не мог позволить доверчивому юноше из-за дружбы с ним рисковать своим будущим. Сам-то он стоял много выше людской молвы, но сейчас речь шла не о нем.

Простились они тепло. Колумб был растроган искренностью и глубоким волнением юноши, тем не менее, отъехав не очень далеко от города, они все-таки расстались: Колумб поехал дальше, а дон Луис де Бобадилья повернул назад. Кровь Луиса кипела от ярости при мысли обо всех унижениях и оскорблениях, которые, как он догадывался, пришлось претерпеть его новому другу.