Аут. Роман воспитания - Зотов Игорь Александрович. Страница 42

С огромным трудом он поднял их поочередно по разу, до пупка примерно. Я улыбнулся.

– Нет-нет, вы не смейтесь, я их сегодня уже сто двадцать раз поднимал! Просто руки устали. Я очень сильный. А вы?

– А я не очень, – ответил я.

– А вас как зовут? – спросил он. – Меня – Алексей.

– А меня Дмитрий, – ответил я.

– А вы кто?

– Я-то?… Я много кто. Учитель, поэт, журналист…

– Журналист? Я вас читал? Читал? Вы где печатаетесь? Как ваша фамилия?

– Печатаюсь я в «Курьере». Фамилия моя Рогов. Хотя чаще пишу под псевдонимами, выбрал себе целое стадо рогатых: то я Козлов, то Быков, то Лосев. Зависит от того, про что я пишу.

– Да, я вас точно читал, точно! – воскликнул Алексей. – Вы про Гайдара писали, как он пенсионеров убивал! Здорово написали, правильно.

Я хоть никогда Гайдара и не жаловал, но ничего про убиенных им пенсионеров не писал. Однако возражать не стал: что-то говорило мне, что он не совсем вменяемый и возражать ему – дело бессмысленное и беспощадное.

Мы сыграли с ним, если не изменяет память, партий десять. Я отнюдь не великий шахматист и, в отличие от Алексея, не смыслю ни в дебютах, ни в миттельшпилях, однако выиграл у него не меньше половины партий. Впрочем, и проиграл столько же. Со стороны мы с ним были похожи на двух дошколят, едва научившихся переставлять фигурки. Ходили, почти не думая, «зевали», выигрывал же тот, кто умудрялся «зевнуть» меньше, чем противник. Попутно Алексей спрашивал меня о самых неожиданных вещах. Скажем, о том, как отношусь к смерти. Или что будет, если все женщины поголовно вдруг утратят способность рожать. Или об озоновой дыре. Чувствовалось, читал он очень много, но беспорядочно и, главное, только затем, чтобы найти лишнее подтверждение какой-то своей колоссальной моноидее.

За время шахмат я полностью уверился, что передо мной юный маньяк.

– А дети у вас есть? – зачем-то спросил он после того, как я отказался играть с ним очередную партию.

– Да. Дочка. Таня. Младше тебя. Ей девять лет.

– Вот бы познакомиться! – воскликнул он. – А то у меня совсем мало друзей. Только Игорь Красульников и вы!

«Только ты и Коровкин!»

Впрочем, это признание мне не польстило. Скорее встревожило. Я с тоской представил, что этот юноша способен и звонить по ночам, чтобы посвятить меня в очередной извив своего навязчивого бреда.

– Знаешь, Алексей, я, пожалуй, пойду, а то неудобно: пришел в гости к твоим родителям, а сижу вот уже целый час только с тобой.

– Да-да! – воодушевленно отвечал он. – Мы же друзья, правда?!

– Конечно, – ответил я и вышел из комнаты. Помню, конечно же, помню, как такое не помнить!

Еще один человек поразил меня тогда в этом доме: Люся Светозарова, жена Михаила. Красивая женщина, хоть и мать троих детей, и как бы неприступная с виду. Гости уже расходились, а те, кто оставался, сгрудились на кухне. Бренчала тоскливо гитара. Я хлопнул еще водки и опять вышел на балкон покурить. Она стояла там, задумчиво глядя на пламенеющий закат. Было уже совсем холодно. Она оглянулась, спросила, странно улыбаясь:

– А вы и есть журналист Рогов?

– Он самый.

– Я газет не читаю. Вы про что пишете?

– Разное. Про разное. Про литературу, про политику, про вообще…

– Как интересно, наверное, – сказала она в сторону, дежурно. И вдруг, пододвигаясь ко мне: – Обнимите меня, мне холодно.

Я невольно оглянулся: не видит ли кто? Никого. Едва касаясь, провел рукой по ее спине и остановил ладонь на бедре. Положение, однако, было трагикомическое: мать троих детей просит обнять себя едва знакомого мужчину, да еще почти в присутствии мужа, детей (хотя младших, кажется, не было там, наверное, отправили к бабушке), гостей!

Люся поворошила мои волосы, прижалась еще теснее. Признаться, я впервые оказался в такой ситуации. Я не знал, как себя вести. Сказать, что увидит муж? А она меня тут же и высмеет! Убрать руку, уйти – тоже ведь высмеет. А между тем ее губы уже жарко ползли к моим.

– Боишься? – прошептала она. Потом слегка отстранилась, и я услышал шаги. Вошел мой приятель.

– Ты идешь? – спросил.

– Пойдем, – ответил я.

– Позвоните мне завтра, – сказала Люся, словно продолжая какой-то наш небывший разговор, – я вам все расскажу подробнее, вам это пригодится…

– А вы не улетаете разве?

– Нет, сначала Миша, а мы с Алексеем в конце мая. Алексею нужно закончить учебный год.

Мы попрощались и вышли. Меня это странное приключение поразило еще и потому, что женщины, как мне казалось, внимания на меня не обращали. И уж тем более никогда не пытались совратить. Я ведь довольно толстый, в школе меня обидно дразнили. Я и женился-то как-то странно и быстро, сразу после школы – на своей однокласснице Инне Верт, худенькой, невзрачной, как мышонок, – и только потому, что был уверен, что мне с моими комплексами никаких головокружительных романов в жизни не иметь. Мы и родили быстро дочку, следующей прямо весной. А тут красивая женщина обнимает тебя с полуоборота, ласки, нежности мурлычет…

Может, мстит? По-бабски мужу за что-то? Не таится ли здесь, не приведи, конечно, Венера, какой-нибудь шершеляфамочки? Я, признаюсь сейчас, очень долго ковырялся с этим словцом, хотя пишу быстро. Больно слово удачно сложилось – шершеляфамочка. А?! Вдруг этот Светозаров бежит в Америку насовсем и никого с собой не берет. Бежит, так сказать, от проблем, от войны, от жены?

Назавтра я позвонил, вечером.

– Какой Дима? Журналист? Вчера были на проводах? Ну и что? Я газет не читаю. Тем более вы больше по литературе, сами вчера говорили. А я, извините, химик. Спокойной ночи, журналист Дима.

II

Прошло с тех пор немало лет, хотя и кажется, что совсем немного: я ведь нахожусь уже в том возрасте, когда время неумолимо сжимается, летит стремительно и события, которые происходили пять или десять лет назад, видятся совсем недавними – прошлогодними даже. К тому же и журналистика, этот поток событий всегда ничтожных с точки зрения вечности, но непрерывных, тоже изрядно способствует сжатию временной пружины.

…Все тот же мой приятель сообщил, что Михаил Светозаров вернулся и собирает людей знакомых и незнакомых на своей даче с салютом и шашлыками, и я легко вспомнил апрельский балкон и Люсю.

И подростка, с которым играл в шахматы. Самого Светозарова-старшего я вспомнить не мог, как ни старался.

Предположить, что мои отношения с Люсей продолжатся и приобретут формы, так сказать, фантасмагорические, я не мог.

Жаркий был, душный июль, торф горел под Шатурой. Мы приехали в Жаворонки на электричке, долго плутали по поселку, наконец нашли дачу. Во дворе и впрямь высилась гора книг, готовых к сожжению, вокруг копошились люди, вытаскивая и складывая в сторонке приглянувшиеся тома – избранное, так сказать. Я сел на веранде, пил крюшон со льдом – огромный лежал арбуз на липком столе. Зудели мухи, кричал Высоцкий из окна. Люся несколько раз проходила мимо меня, кивала головой, но совершенно как человеку незнакомому. Она за эти годы несколько раздалась, но оставалась красивой и даже еще более сексуальной, чем прежде. Взгляд ее, так мне показалось, был спокойным, умиротворенным. Как раз когда я сидел сторонним наблюдателем, приятель мой сообщил, что Светозаровы давно развелись, что она теперь живет с детьми в Дании, в Копенгагене, вышла замуж за датчанина и успокоилась.

– В каком смысле? – спросил я.

– Как в каком? Она ему, знаешь, сколько рогов наставила? На теле, не то что на голове, не поместятся!

Он сообщил, что сам Светозаров живет в Калифорнии, и это его последний приезд в Россию, и что больше он – клянется – сюда ни ногой.

С тем приятель отошел, вернулся к куче выуживать замшелые тома стихов и романов. Мне было скучно, но и шевелиться в такую жару не хотелось, и я решил остаться до вечера, а там по холодку положил – восвояси. Слава богу, закусок много: на кухне постоянно что-то резалось, готовилось, скворчало.

Из дома вышел Алексей с газеткой в руках. Он нисколько не изменился, не повзрослел за эти годы – такой же худой, невзрачный, только взгляд еще побезумел, мне показалось. Увидав меня, он несказанно обрадовался: