Казанова - Миллер Эндрю Д.. Страница 17

— Я люблю университет в Саламанке…

и:

— Некогда мне страшно досаждал человек, писавший стихи.

И позднее:

— Сэр, не включать в книгу какие-то подробности лишь потому, что люди могут вам не поверить, бессмысленно.

Шевалье успокоил рассудительный тон лингвиста. Он проникал сквозь слова, как тоник в крепком напитке, и вселял надежду, что мир по-прежнему стабилен, а самому Казанове не угрожает опасность исчезнуть подобно утреннему туману или невысказанному предложению. Дребезг и мерцание мира, которые он так часто улавливал после Мюнхена, были просто признаком переутомления, конечно, глубокого переутомления, но ничего иного и не следовало ждать после долгих недель болезни и полной неподвижности. Воспаление проникло в кровь, и врачи обследовали Казанову, точно кусок протухшего мяса. Когда человек становится старше, ему, естественно, требуется больше времени для выздоровления. Но сейчас, когда он так нуждался в отдыхе и лучше всего было бы уехать набраться сил в сельской местности, подальше от городских соблазнов, зачем-то ввязался в авантюру, в опасную сделку. Он не имел права в нее ввязываться, даже если ему очень хотелось этого.

Казанова взглянул на свои руки, вывернул ладони и уставился на их линии. Он приехал сюда, на маленький остров, чтобы излечиться, спастись, окрепнуть. Но что он пытался спасти? Какие-то воспоминания, обрывки, роман, мечту. Надо ли ему держаться за свое имя, сохранять собственный стиль? А главное, как теперь выпутаться из этой неразберихи, разорвать ослепившую его пелену и зажить своим умом? Как-никак он гражданин века Просвещения, а не дикий сицилийский крестьянин, для которого мир полон знамений. Шевалье сложил руки, словно книги, а потом быстро, чуть покраснев от стыда, скрестил пальцы и дотронулся ими до стола на удачу.

Они с Жарбой уже двинулись к выходу. Казанова поклонился доктору Леветту, поцеловал руку слепой мисс Уильямс, но лингвист, аккуратно собравший в карман апельсиновые шкурки, остановил его и спросил:

— Шевалье, вы больше не виделись с этой девушкой? Ее можно было бы пригласить ко мне на чай. Хотя злоупотреблять визитами не следует. Мисс Уильямс этого не одобрит.

Казанова обратил внимание на страстный взор Джонсона, почти такой же, как в Воксхолле. Правда, теперь его немного отрезвлял дневной свет.

— Она вас так восхитила? — с раздражением, горечью и разочарованием осведомился Казанова.

— Да, мсье, — откликнулся Джонсон и передвинулся в кресле. — Вы, наверное, подумали, что у меня иммунитет к женской красоте. И ошиблись. Моя жена умерла одиннадцать лет назад, ее бренная плоть покоится в земле, а дух воспарил в небеса. Однако, подобно всем мужчинам, я в равной мере и ангел, и кобель. Так вот, живущий во мне кобель не устоял перед девушкой в Воксхолле. Осмелюсь заявить, что вашему кобелю не стоит волноваться. Я вам не соперник. Не бойтесь. Я не украду ее у вас, хотя владею приемами обольщения.

Выйдя из дома на Флит-стрит, Казанова засмеялся переливчатым венецианским смехом.

— Скажи мне, Жарба, что он имел в виду? О каких приемах обольщения говорил? Видимо, он бросает им в глаза волшебную пудру, чтобы они от него не разбежались? Странный тип, какая-то ошибка природы. Пусть сидит, зарывшись в свои книги и в свою этимологию. И оставит ars amatoria [16] его знатокам. Неужели он всерьез вообразил себе, что может украсть у меня Шарпийон?

— Да это и невозможно, — откликнулся Жарба. — Пока что вы сами ею не владеете.

— Ты заблуждаешься, мой друг. Теперь с ней будут говорить мои деньги.

Они спустились по Ладгейт-стрит, обогнули собор Святого Павла, зашли выпить кофе в «Чайльд» и продолжили путь. Казанова прижал к носу надушенный платок, чтобы заглушить вонь от ям на Флит-стрит. Добравшись до Блэкфрайерз, они понаблюдали за постройкой нового моста. Подобно мосту Лэйбели в Вестминстере, его выстраивали с середины реки к берегам, так что недавно воздвигнутый овальный изгиб центральной арки высотой в сто футов выступал из воды, как поднявшийся мамонт, и его серая спина кишела человеческими блохами. Жарба вынул из камзола старенькую подзорную трубу, расчехлил ее, навел на резкость и вручил Казанове. После минутного колебания и мыслей о том, не принесет ли ему новые беды наследство капитана, шевалье приставил к глазу ее медную губу. Яркие краски, потные лица, блоки парбекского камня, веревки, снасти, груды древесины и разные хитроумные механизмы. Посреди толпы он увидел молодого архитектора Милна. Тот сидел за столом с разложенными на скатерти планами, циркулями, транспортирами, перьями и линейками, похожими на странные столовые приборы.

— Погляди, — сказал он, отдав подзорную трубу Жарбе. — Архитектор поглощает воздух. И когда тот испарится, его мост будет готов.

Какой простой, примитивной должна быть жизнь этих рабочих, подумал он, когда они отвернулись и зашагали к дому. Работа, сон. Достойный, бесхитростный труд. Знают ли они, как им повезло?

глава 17

Прошло чуть менее часа после их возвращения. Шевалье уселся в свое любимое кресло. Не успел он разрезать яблоко на четыре части, как дверь неожиданно распахнулась и в гостиную влетела Шарпийон, подобно амазонке. Она чуть не сбила с ног миссис Фивер и, не сводя с Казановы горящих зеленых глаз, сердито выпалила:

— Мсье, я знаю, вы заключили сделку с шевалье Гударом и намерены заплатить сто гиней за нашу ночь любви. Он передал это моей матери. Неужели он сказал правду?

Мари явилась к нему не одна. Ее, как и многих хорошеньких девушек, сопровождала подруга, тоже достаточно миловидная, но заметно уступавшая красавице Шарпийон.

— Добрый день, Мари, — растерянно поздоровался он. — Наверное, мисс…

— Лоренци, — ответила ее приятельница и улыбнулась.

— Лоренци. Прелестно, моя дорогая. Полагаю, что я был знаком с вашей матерью. Наверное, мисс Лоренци лучше подождать в другой комнате, где миссис Фивер угостит ее изысканными лакомствами и напитками. А вы и я, моя маленькая злючка, сможем свободно поговорить, как старые супруги.

— Супруги! — воскликнула Шарпийон, бросив взгляд на свою подругу. — Да лучше я выйду замуж за моего парикмахера!

Казанова дал знак Жарбе. Мисс Лоренци с явной неохотой позволила увести себя из гостиной.

— А теперь, Мари, давайте вести себя цивилизованно. Почему бы вам не присесть.

Она остановилась у окна и, казалось, затрепетала от дневного света. Немного замялась и устроилась в кресле у карточного стола.

— Могу я сказать, моя милая, какой приятной неожиданностью стал для меня…

— Вы считаете, что я покорно стерплю ваши оскорбления?

— Вы опять об оскорблениях? Ну, ну. Не надо так возбуждаться и негодовать. Шевалье Гудар — ваш друг. Он уже устраивал ваши дела прежде, не так ли?

— Тш-ш. — Она исключила Гудара из разговора, словно он был мухой, попавшей в вино. Надо признать, что она вновь устроила отличный спектакль и разыграла возмущенную невинность. Шевалье не помнил, доводилось ли ему видеть столь разъяренную женщину прежде. Но на сей раз он не растерялся. Если ее гнев неподделен, то в нем пылают искры страсти, и он сумеет воспользоваться моментом.

— Разве я мало предложил и вам этого недостаточно? — осведомился он. — Что же, я могу добавить еще двадцать пять гиней.

— Скорее я умру от голода.

— Сто пятьдесят. Вот мое последнее предложение.

— Вы думаете, что сумеете со мной сторговаться?

— Половина денег авансом. Половина после. Разве это не честная, абсолютно честная сделка?

Она повернулась и как будто хотела его чем-то ударить. Но нашла только колоду карт и швырнула их в него с такой силой, что они разлетелись сияющим облаком, словно голуби, в панике вспорхнувшие в воздух от полуденного выстрела пушки Сан-Маджоре. В ее глазах выступили слезы. Она встала и вновь со сжатыми кулаками приблизилась к окну. Казанова собрал карты, упавшие ему на колени, и другим, уже более мягким голосом произнес: