Казанова - Миллер Эндрю Д.. Страница 22

Навстречу им двинулась фигура с лицом, покрытым серым слоем пыли, и огромными глазами, похожими на янтарные озера в пустыне. Не подходя слишком близко — кто же это, мужчина или женщина? — она протянула бутылку. Жарба сделал шаг вперед, взял у нее бутылку, выпил несколько глотков, вытер губы тыльной стороной ладони, а затем передал Казанове.

— Что принесло нам это создание, Жарба? — спросил шевалье, приблизив бутылку ко рту.

— Английский джин, — ответил слуга.

— А как зовут этого человека?

Жарба осведомился. Существо ответило ему полушепотом, потом забрало бутылку и вновь присоединилось к группе рабочих, столпившихся в тени большого ворота.

— Ее зовут мисс Рози О'Брайен, — сообщил Жарба.

— А, — откликнулся Казанова и машинально поправил кружевную манжету, которой у него сейчас, конечно, не было. — Мы должны ее как-нибудь отблагодарить.

После перерыва им было приказано нести корзины, большие, плетеные корзины, груженные глиной и щебнем. Шевалье захотелось доказать, что он хороший работник, и он взял самую тяжелую из них, протащив ее сто ярдов к другой группе, утрамбовывавшей щебень в основание мостовой. Его вторая корзина оказалась еще тяжелее первой. Он согнулся и вскинул ее в воздух. Но мускулы его спины тут же зловеще заныли, и на мгновение корзина зависла, удерживаемая лишь кончиками его пальцев. Подрядчик следил за ним, его собака сонно качала головой и вытягивала шею, словно желая побороть приступ некоего песьего безумия. Казанова направился вперед. Рози О'Брайен шла за ним по пятам и несла корзину так легко, будто в ней лежали розовые лепестки или гусиный пух. Она повернулась к нему — теперь его лицо стало таким же серым от пыли, как у нее, — и заговорила по-английски? по-гэльски? Шевалье решил, что она объясняла ему, как надо носить корзины, — не напрягаясь, без лишних усилий, вот так, в кольце рук.

— Grazie. Molto qrazie [17].

Он машинально поклонился и ощутил, что его туловище опасно накренилось, но в последний момент успел откинуть корпус назад. Удержался и не упал. Девушка обогнала его и, опорожнив корзину, на мгновение скрылась в столбе серо-зеленой пыли, словно Дафна, обернувшаяся деревом, убегая от Аполлона.

Последний час они работали при свете факелов. Усталость не принималась в расчет. Работа захватила их своим безудержным течением и понесла, не давая опомниться. И когда прозвенел гонг, рабочие удивленно и бессмысленно поглядели вверх на беззвездное небо, как будто очнувшись от глубокого сна. Они чуть не валились с ног. Утреннее путешествие повторилось обратным ходом, они собрались у причала, и лодочник довез их по грязной реке до обросших ракушками ступеней Блэк-фрайерз.

— Обычно первый день самый трудный, — произнес Казанова, когда Жарба помог ему выйти из лодки.

— Да, — ровным, без выражения, голосом отозвался слуга и повернулся к западу, туда, где были освещенные фонарями площади, Пэлл-Мэлл и дом. Дом ли?

— Дорогой Жарба, — обратился к нему Казанова, взяв его за руку, — сегодня ночью нас не ждут постели из пуха.

— Моя набита конским волосом, — уточнил Жарба.

— Я всегда полагал… — Казанова пожал плечами на венецианский манер — демонстрируя не равнодушие, а какую-то более сложную эмоцию с оттенком душевного тепла. Остальные рабочие расходились кто куда, обмениваясь прощаниями.

— Ты разглядел эту девушку? — полюбопытствовал Казанова. — Да, да, ту самую, с гнилыми зубами, которая поделилась с нами джином.

глава 2

Они нашли ее в большой группе, свернувшей на Холланд-стрит. Процессия растянулась, будто крокодил, и они пристроились сзади. И Казанова, и Жарба от усталости даже не могли почесать себе спины и еле брели вверх, на Паддл-Док-Хилл. Через Дин-Корт группа вышла во двор собора Святого Павла, где на ступенях оживленно болтали бедняки в плащах из конских шкур. Так разговаривают на ступенях всех соборов мира, а в самой густой тени ютились замерзшие от вечернего холода женщины в ожидании клиентов. Попусту расточать свои сладострастные призывы на рабочих они не стали. Тех ждали свои шлюхи: страшнее, грязнее, еще потасканнее.

Их путь лежал в Чипсайд, мимо церкви Боу, рынка Ройал-Иксчейндж и Лиден-холл-стрит. Казанова брел, слепо глядя себе под ноги. Когда он поднял взгляд, что-то в мировой субстанции исчезло, растворившись в спертом воздухе темных улиц и переулков. От зданий исходила смутная угроза. Он еще не бывал в этих кварталах, но сразу узнал их, вспомнив свои ночные прогулки по бедным уголкам Рима и Парижа. Ему был хорошо знаком их запах — тяжелый, отдающий гнилым сыром дух нищеты.

Где-то в Уайтчепеле процессия вдруг резко свернула, и все спустились по грязным ступеням в дешевую закусочную. Рабочие уселись на лавки и оперлись локтями о столы, на которых в широкогорлых бутылках горели свечи из свиного жира, а их бледное пламя колебало струи воздуха. В дальнем конце комнаты у очага стояла женщина неимоверной толщины, загадочная, как сёгун, и раскладывала еду по мискам. Девочка, примерно одних лет с Софи, с кожей желтой, будто пламя этих свечей, подавала на стол миски и брала у рабочих деньги. Казанова уставился на принесенное блюдо. По его ложке скользнула какая-то студенистая масса, не похожая на нормальную еду и совершенно несъедобная на вид. Можно ли проглотить ее и не поперхнуться? Однако рабочие жадно набросились на этот клейкий студень — зачерпнули его из мисок, поднесли ложки ко рту, а их подбородки засверкали от жира. Рабочие то и дело останавливались, тяжело вздыхали и продолжали есть.

Казанова попробовал студень и охотно, даже с благодарностью взял добавки, хотя с трудом держал ложку распухшими и окровавленными пальцами. Он выскреб миску, подобрал подливку коркой хлеба и даже присоединился к хору рыгающих. Несколько человек громко попросили подать им какой-нибудь выпивки, да покрепче. Повариха с ключом на цепи, впившейся в мякоть ее необъятных бедер, открыла буфет, и девочка стала вновь протискиваться между лавок, прижимая бутылки к своей крохотной груди.

Рядом с Казановой сидел мужчина средних лет с плотно сжатыми кулаками и круглым меланхоличным лицом незадачливого торговца бакалеей. Он подслушал, как шевалье и слуга вполголоса говорили по-итальянски, и обратился к ним на том же языке, боязливо озираясь по сторонам. Сосед по столу сказал, что его зовут Каспар, он австриец и скрывается в Лондоне от тайной полиции Марии Терезии. Каспар знал всех, работавших на мосту. По его словам, если они пожелают остаться, отыскать ночлег на одну ночь или несколько дней будет совсем нетрудно. Он — Каспар постучал по носу — станет их проводником в этом болотистом подземелье. Они выпили с ним бутылку портера. Австриец добавил в свою рюмку несколько капель лауданума, завинтил крышку флакона и весело заметил:

— Я принимаю его, чтобы не броситься в реку. Лауданум удерживает меня от самоубийства.

Казанова взглянул на Рози и увидел, что она уснула за столом. Ее испитое и встревоженное лицо покоилось на жесткой подушке крепких рук. Как легко можно было бы ее спасти. Деньги в его кошельке оттягивали карман, и эта маленькая borsa [18] лицемерия втайне противоречила намерениям шевалье. Их вполне хватило бы для покупки этой закусочной, а возможно, и всей улицы. Помоги он этой Рози, и она спала бы на прохладных льняных простынях, а по утрам одевалась бы в изысканные платья, купленные на золото, на английские гинеи. И что же тогда случится? Месяц счастья, ее освобождение и неверие в чудо, а потом он устанет от нее и бросит, оставив выживать, как вторую Шарпийон. Но где ей соперничать с красавицей Шарпийон и кто заплатит за нее на рынке! К тому же ее никогда не защитят эти хищники, эти пираньи, среди которых жила Мари.

У него припухли железы под мышками и в паху. Очевидно, начался новый несильный, но тягучий воспалительный процесс. Но Казанова не нуждался в лаудануме. Он и так был крайне возбужден и почти невыразимо растроган суровой, рубленой красотой окружавших его лиц. Рабочие давно свыклись со своей участью и успели настрадаться больше, чем предусматривал здравый смысл. Среди них не нашлось ни одного человека без увечий — кто-то хромал, а у кого-то косили глаза. В общем, изъяны имелись у каждого. Это были сливки общества убогих, чудом выживших, выкупленных из работных домов, и бедных как церковные мыши. Оказаться с такими людьми — дело чести. Им бы следовало воздать высочайшие почести, нарисовать их портреты и воспеть их мужество в стихах.