Переход - Миллер Эндрю Д.. Страница 20

Иногда Зои еще не спит, шепотом окликает Мод, и Мод садится на постель, а дитя болтает. Они разговаривают, будто узники, беглецы, или будто ночь сурово дирижирует необычайной своей музыкой и ее нельзя отвлекать. Зои рассказывает Мод срочные истории. Все-таки ее талант сочинять роскошен. Сказки ее, видимо, что-то значат. Зои спрашивает, где была Мод, и Мод рассказывает, и ее бесхитростные слова выслушиваются молча. Целуясь на ночь, они еле видят друг друга. Поцеловать глаз, поцеловать нос, бровь. Медленно дойти до двери, пожелать доброй ночи, и напоследок – шепот, почти вздох, и дверь прикрывается, но никогда не затворяется до конца.

Внизу Тим пихает полено в печь, или ставит на стол тарелку, или слушает по радио что-то про погребальные церемонии первобытных людей (могильник в Дании, в Ведбеке, у похороненной женщины вокруг головы сто девяносто зубов благородного оленя и вепря, а рядом дочь – видимо, ее – лежит на лебедином крыле, на поясе кремневый кинжал), спрашивает Мод, как там Зои, и Мод, садясь за разогретый ужин, или открывая ноутбук, или стоя столбом, как это за ней водится, и глядя невесть на что, отвечает:

– Зои? А, нормально.

– Может, поговорим?

– Если хочешь.

– Дело же не в этом, да?

Ночи – некие недра, дно морское. Что касается дней, они коварны по-своему.

Мартовское утро, до пасхальных каникул месяц. Тим играет Белле новый фрагмент, тактов двадцать. Снаружи промозгло, слякотно и промозгло, а они сидят в тепле от печи, одежда разбежалась по полу, церковный колокол отзванивает четверть часа. Странно играть на гитаре голым, дерево холодит колени. И странно играть голой женщине, что сидит на ковре в полулотосе, улыбается, шея и щеки еще слегка горят. Странно, но приятно.

Они все обсудили; они пошли на это с открытыми глазами. Белла не бросит мужа. Тим не бросит Мод. Облик их жизней не нуждается в переменах. Крис сломается, если Белла уйдет. Крис хрупкий, объясняет она, хотя по нему и не скажешь. Когда умерла его мать, месяц не вставал с постели. Ненадолго развилось недержание. Регрессировал до младенца месяцев семи от роду.

А Мод – что будет с ней? Тим воображал – много раз, – как объявляет ей, что все кончено, он уходит, забирает Зои. Он сам не знает, когда возникли эти мысли. Подозревает, что впервые – когда Зои был где-то месяц. Но не получается вообразить реакцию Мод. Заплачет? Промолчит? Или подождет, пока он отвернется, и вонзит ему между лопаток обвалочный нож?

Временами ему чудится, будто за последние шесть лет он не узнал о ней ничего важного – будто ему так ничто и не явило ее. Теперь все чаще, гораздо чаще он лишь качает головой и уходит – нет сил вникать. Может, мать была права? И умник-разумник Магнус («Старик, я понимаю, почему ты хотел ей засадить. Я всего остального не понимаю»)?

Но господи боже, это же Мод! Мод, которая пролетела мимо, рухнула замертво, а потом встала и пошла. Кто еще врывался в его жизнь так? Налетал всей мощью мифа?

– Мы берем людей на борт, – говорит Белла (Белла, которая искренне симпатизирует Мод). – Это не всегда разумно. А потом рождаются дети.

Они вместе два-три раза в неделю. Ухищрений не требуется – они просто едут друг за другом из школы. Оба соседа на работе, вокруг никого. Тим соврал бы, сказав, что ему стыдно. Он многое вытерпел; он заслуживает Беллу. Его ослепляет ее высокий рост (она ростом с него). Он с наслаждением раскладывает ее руки-ноги на диване, будто собралcя ее рисовать. Как-то раз он вошел в нее сзади, укоренился в ней, четыре колена упирались в простор дивана, и она выгнула спину, и слегка задрала сияющий зад, а Тим поднял голову – и сквозь окно посмотрел прямо в глаза старому викарию, что совой заглядывал через калитку. Белле Тим не рассказал, вряд ли старик что-то увидел, но Тим не расстраивается при мысли, что увидеть викарий мог, мог в сексе с этой длиннорукой женщиной, в водопаде ее волос различить, как работает жизнь. И Тима не слишком мучает совесть, когда нужно по мелочи обмануть Мод – а может, и не нужно, не поймешь ведь, что она замечает. Полжизни она как будто грезит, а другую половину смотрит на тебя, и кожа у тебя стеклянная.

Он говорит себе, что он как ящерица, но лишь сам угрюмо посмеивается. Неприятнее подмечать, что поездка с дочерью в школу – эдакая игра в предвкушении секса, и порой он болтает с Зои чересчур много или чересчур возбужденно, а иногда его подмывает всё ей рассказать – пусть она станет его маленькой конфиденткой. К тому же он слишком гонит, и «лянча», латаная-перелатаная «лянча» пляшет по проселкам.

Наступают каникулы, и три недели он с Беллой почти не видится. А когда видится, с ними дети, или Крис, или Мод. Любовники играют в традиционные игры – мимолетные взгляды, случайные касания рук на ходу, светский поцелуй теперь чуть крепче. Они обменялись сувенирами. Он подарил ей серебряный полумесяц на серебряной цепочке; она ему – кольцо, переплетенные змеи, много лет назад купила в Каире. Тим надевает его в первый день триместра, нацепляет на палец в машине, проезжает мимо Беллы по стоянке, опустив окно, выставив руку с мерцающим кольцом.

Они продолжают. Диван, печь. Иногда музыка. Свет теперь щедр, проникает в глубоко посаженные окна, нащупывает этих двоих, нагих и невинных. Как-то утром приходится скрываться от почтальона. Как-то утром заявляется заправщик с керосином, и Тим поспешно натягивает одежду, приглаживает волосы и болтает, пока медленно наполняется бак. А еще как-то утром, на исходе мая, когда Беллины коленки задраны к подбородку, а Тимово тело пружинит над ней, пружинит, как гимнаст, звонит телефон, включается автоответчик, и голос матери Мод заполняет комнату вестью о том, что умер дедушка Рэй.

– Нам надо прекратить, – говорит Белла. – Тимми?

Но они не прекращают. Они продолжают до победного конца.

Зои в крематорий не берут. С дедушкой Рэем она виделась всего дважды, в «Тополях», где он ничем не выдал, что понял, кто она такая, а она преспокойно играла с его ходунками, пока не настала пора поцеловать его в покрасневшую щеку и уйти. Убу обещал покатать ее на самолете («Уймись, Тим. Это уж побезопаснее машины»).

Крематорий построили недавно. Посмотришь с дороги – похож на недорогую гостиницу или городской гольф-клуб. Суиндонские мертвецы в основном стекаются сюда. На стоянке в тени молодых деревцев ждут своей очереди колонны катафалков.

В часовне Мод и Тим сидят в первом ряду с мистером и миссис Стэмп. Во втором ряду четыре человека, в третьем никого. Через проход – сиделка из «Тополей» и полдюжины дряхлых железнодорожников в темных пиджаках.

Появляется гроб, ему предшествует молодой человек в цилиндре. У всех, кто несет гроб, костюмы слегка не по размеру, и от этого все смахивают на клоунов или беженцев. Гроб ставят в нише. Молодой человек снимает цилиндр и торжественно кланяется гробу. Это его работа, но получается сильно, проникновенно. Кто кланялся дедушке Рэю при жизни? Тим косится на соседей, но, если до них и дошло, по лицам не скажешь. Миссис Стэмп комкает в руке бумажный платок, но пока что им не воспользовалась. Мистер Стэмп то и дело кивает, будто кто-то тайком беседует с ним – может, дух покойного отца. Всех приглашают сесть. В похоронной программке – небрежно скопированная фотография дедушки Рэя: лет шестидесяти, полон жизни, прирожденный трудяга. Надежный, славный человек.

Викарий – женщина. Интересно, довольна она, что ее откомандировали на кладбище? Она шутит; старики покашливают. Никаких стихов, ничего такого. Один-единственный гимн, пятиминутный панегирик, который викарий как-то умудрилась склепать из двух визитов в «Тополя» и краткой беседы с четой Стэмп. Одной фразой поминает хождение под парусом с любимой внучкой (и улыбается Мод с кафедры). В конце занавес закрывается нелепыми рывками, как после кукольного спектакля. Молодой человек с цилиндром снова низко кланяется, и распахиваются двери в вестибюль (не тот, конечно, откуда они вошли, – там уже ждут следующие). Скорбящие тащатся под июньское солнышко, по тропинке вдоль перекопанных клумб с растительностью, не требующей ухода. Выложены цветочные венки – один от дома престарелых, другой от профсоюза. За низкой стеной – сельские виды, солнце заливает объеденные овцами холмы.