Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб - Конофальский Борис. Страница 17
– Обязательно помяну, – пообещал Пиноккио.
– Ну, так вы будете нажимать кнопку? – поинтересовался синьор в колпаке.
– Да нет, знаете ли, наверное, не буду, – неуверенно сказал наш герой, – меня пока моя причёска устраивает.
– Жаль, – сухо заметил синьор в колпаке, – а то я статью пишу о вреде электрического тока для организма человека, а экспериментального материала и данных маловато. А делать выводы на одном эксперименте лженаучно. Знавал я таких мастеров, опишут один случай и уже выдвигают целую гипотезу. А я им говорю: «Нет уж, дудки! Где чистота эксперимента? Где экспериментальная база? Сколько экспериментов поставлено? Один? Один эксперимент – не эксперимент вообще!» – синьор в колпаке так разволновался, что даже высунул руку из форточки, чтобы взмахи руки подтверждали обоснованность его слов. – Серьёзные эксперименты не могут базироваться всего на одном опыте. К тому же каждый уважающий себя учёный должен ставить такие опыты и так их описывать, чтобы любой другой учёный мог воспроизвести и дать оценку трудам предшественника. Это и есть наука.
Буратино начал озираться вокруг, замечая, что он уже не единственный слушатель. Перед окном учёного стали собираться зеваки, которые с хихиканьем наблюдали за синьором в колпаке, вылезшим наполовину в форточку и читающем лекцию о правильной постановке эксперимента.
– Значит, кнопочку нажимать не желаете? – прочитав лекцию, спросил синьор из форточки.
– Ну, вам не стоит так расстраиваться, я думаю, у меня есть масса знакомых, которые могут понажимать вам её, – произнёс Буратино.
– Добровольно?
– Конечно добровольно, только вы потом уберите эту надпись с черепом, а я им сам ничего не скажу, пусть это будет для них сюрпризом.
– Хорошо бы, хорошо бы, – задумчиво пробормотал синьор из форточки, – неплохо было бы сделать несколько фотоснимков, опыты и эксперименты всегда надо фиксировать на фотоснимки. Это мой вам совет, дружище. Кстати, – оживился он, – а что вам, собственно, нужно?
– Я хотел поговорить с синьором Фарелли.
– Да? И о чём вы хотели с ним поговорить?
– О том, о чём я хотел поговорить с синьором Фарелли, я буду разговаривать только с этим достопочтимым синьором.
– Да? Любопытно, – сказал синьор в колпаке, – а если я скажу вам, что я и есть этот достопочтенный синьор.
– О! Как я мог не узнать вас, – воскликнул Буратино и для убедительности хлопнул себя по лбу ладошкой, – разрешите представиться, синьор Фарелли, меня зовут Пиноккио Джеппетто, и я прошу у вас чести поговорить с вами о серьёзной научно-технической проблеме.
– Любопытно, любопытно, а какова суть вопроса?
– Я хочу узнать о способах выделения спирта из спиртосодержащих растворов и устройствах, способных производить такие операции.
– Фу, – разочарованно сказал синьор Фарелли, – тоже мне проблема. Эту проблему может решить даже небезызвестная тётка Джульетта. Впрочем, меня радует, что в нашем городе есть ещё пытливые умы. Ах, глупая моя голова, что же я держу вас на пороге, – Дуремар закрыл форточку и вскоре открыл дверь, – входите и объясните мне свою проблему подробно, может, и помогу вам её решить.
Буратино вошёл и прямо с порога понял, что находится он в храме науки уездного масштаба. Вокруг, везде высились утёсы из книг. Колбы, реторты и пробирки составляли удивительные ансамбли. Самодельные трансформаторы и переменные резисторы в сочетании с банками для пиявок и прочими удивительными вещами создавали странную и даже таинственную атмосферу.
– Ой, какие! – только и смог произнести мальчик, рассматривая в банке крупных пиявок. – Какие крупные!
– А вы глазастый, – обрадовался Дуремар, – это редкий экземпляр, альбиум декаранотум. Водится исключительно в верховьях Нила, и я считаю, что это самый крупный из кровососущих водных червей.
– Да уж, – сказал Буратино уважительно, – здоровенная.
– Этот дилетант Шредер утверждает, что в мангровых лесах Латинской Америки водятся ещё более крупные черви. А я ему говорю: «Покажите, вы же там были». А он говорит: «Не могу, подохла, мол». А я говорю: «Покажите труп». А он не может. Да-да, не-мо-жет! А почему? Да потому, что все его латиноамериканские гиганты высосаны из пальца. И не столько из пальца, сколько из записок монаха Юлиуса, который сопровождал конкистадора Писарро. Я, знаете ли, не поленился съездить в Мадрид, чтобы прочесть описание червя, рукопись Юлиуса до сих пор хранится в королевской библиотеке. И что же я в ней читаю? А читаю я какой-то бред, этот самый Юлиус был, скорее всего, бухгалтер, он скрупулёзно подсчитывает, сколько они индейцев убили в бою, сколько повесил, а сколько обратили в христианство. Сколько собрали золота, он тоже подсчитал, а вот как начинает писать про природу, так начинается бред. Этот бухгалтер пытается описать птичку, так, чёрт его дери, он её даже классифицировать не может. Смешно читать, то синенькая птичка с жёлтым клювом, то жёлтенькая с синим, а третья, вообще, красивая и орёт, как резаная. Это, по-вашему, классификация?
– Нет, по-моему, это не классификация, – умудрился вставить Буратино.
– И я так думаю. А описание червя! Разве так описывают водных кровососущих червей! – синьор Дуремар так разнервничался, что забегал по дому, размахивая руками и задевая то и дело книжные утёсы, руша их. – Какая-то галиматья: то есть у неё глаза, то это и не глаза вовсе. Я даже не смог разобрать, кого он описывает: то ли пиявку, то ли измельчавшую анаконду. И я вам, друг мой любезный, заявляю со всей ответственностью, что так наука не делается, есть чёткие правила, придуманные не нами, и не нам их отменять. Есть серьёзная методика классификации водных червей, и никакой Шредер её отменить не в силах! Я этого не допущу. Я обязательно напишу в журналы «Водный мир», «Новости биологии» и даже в такой лженаучный журнальчик, как «Исследователь».
Учёный так распалился, что Буратино необыкновенно радовался тому, что он никакой не Шредер, а всего лишь Джеппетто. И чтобы как-то перевести разговор в другое русло, мальчик спросил:
– А вы что, записки Юлиуса на испанском читали?
– На староиспанском, – коротко бросил синьор Фарелли, – а этому негодяю Шредеру надо по его физиономии врезать его собственным описанием червя, чтобы он не пудрил порядочным людям мозги. Вот в следующем году на конгрессе обязательно врежу по его очкастой морде.
– А откуда вы этот самый староиспанский знаете? – продолжал Пиноккио свои попытки отвлечь учёного от горячей темы.
– Да он не особо от испанского и отличается. Я в молодости от скуки занимался мёртвыми языками…
– И древнегреческим? – уточнил Буратино.
– Да, и древнеарамейским, и шумерским, и древнееврейским.
– И что, всё выучили?
– Ну, не все, конечно, но на мои работы до сих пор ссылаются, сам Шлиман ко мне дважды приезжал. Об этом газета писала. Читали?
– Признаться, нет.
– Ну, как же, в прошлом году приезжал. Мы с ним обсуждали кое-что из истории и письменности древнего Средиземноморья. Умнейший, скажу вам, человек. Неужели не читали?
– Меня здесь не было в прошлом году, – объяснил Буратино.
– Но да Бог с ним, раз не было.
– А какой язык самый сложный?
– Из невосточных самые сложные венгерский и русский. Я их так и не смог постичь.
– Неужели?
– Да, не смог, чёрт бы побрал этих русских, их окончания при спряжениях не поддаются никакому человеческому осмыслению. А падежи! Разве это падежи! Одно слово, азиаты.
– А венгерский? – спросил Буратино.
– Попробуй его выучи, эти венгеры пришли с Аттилой из каспийских степей. Тоже азиаты. Кстати, присаживайтесь, мой юный друг.
Буратино огляделся, куда бы ему сесть, но сесть было явно некуда. Конечно, в доме было предостаточно стульев и кресел, и даже диван, но везде громоздились разные нужные для науки штуки. А на диване возвышалась конструкция из проводов и банок с какой-то жидкостью.
– Ах, да, вам некуда сесть, – догадался синьор учёный и одним взмахом руки сбросил все колбы и пробирки, что были на кресле, на пол, – вот, прошу вас.