Полиция - Борис Уго. Страница 4

Обмен дежурными фразами завершен. Аптекарша поднимает глаза на Виржини. Спокойный взгляд девушки видит все – и форму национальной полиции, и грядущий аборт. Она смотрит на Виржини мягко, понимающе, заботливо, словно желая облегчить ее участь, снять с ее шеи камень. Виржини пытается улыбнуться, но чувствует, что улыбка выходит натянутой.

Она возвращается к машине с пустыми руками, будто в аптеке не нашлось нужных ей лекарств.

Они подъезжают к Сене, с огромной скоростью мчатся по набережной, чтобы скорее добраться до места.

Вдали, на другом берегу, вырастает Национальная библиотека Франции, за ней штаб-квартиры банка «Натиксис» и АОПТ [3], напоминающее мост здание Министерства финансов в Берси. Они выезжают на шоссе A4, пролетают между торговым центром «Берси-2» и спортивным залом «Тони Паркер». Вдоль автострады с обеих сторон высятся величественные деревья. Аристид снижает скорость и сворачивает к выезду.

Три недели тому назад она в одной фразе сообщила ему, что беременна и не станет сохранять ребенка. Она сказала все сразу, чтобы у него не успело сложиться ложное представление о том, как все будет. Она совершила ошибку и собиралась ее исправить. Зародыш вернется туда, откуда едва явился. Аристида она ни о чем не просила. Как-то вечером она забыла принять противозачаточные таблетки и вспомнила о них лишь наутро. Во всем виновата лишь она одна, и ей от него ничего не нужно.

Но в последовавшие за этим дни произошло то, чего она никак не ожидала. Аристид вдруг утратил свою горделивую осанку. Он перестал ходить по комиссариату с победным видом. Огонек в его глазах потух. Весельчак Аристид, не терпевший ни малейшей паузы в разговоре, прекратил беспрерывно болтать. Его незатейливых шуток почти не было слышно, он словно сбросил броню. Его остроты звучали фальшиво, больше не вызывали такого смеха, как раньше. Он еще пытался по инерции вставлять колкие замечания, но в них не было прежнего задора, лихости. Казалось, нужно вставить ему в спину ключ и трижды повернуть, чтобы вновь завести механизм. Виржини тратила всю свою энергию, скрывая собственную грусть и дома, и на работе, изо всех сил старалась не думать о том, что произошло, но не могла ни на миг забыть об этом – ни вечером, перед сном, ни ночью, когда вставала к сыну, ни утром, когда звенел будильник, ни в ду́ше, ни на дежурстве, ни на ковролине рядом с Максансом, ни когда развешивала белье, ни когда на экране мобильного высвечивался номер Тома́ или матери. Но при всем при этом сдалась без боя не она – сдался Аристид.

Они сразу же перестали встречаться, и это вызывало у него глухой гнев. Его будто отправили в отставку. Получается, он был для нее лишь игрушкой, лакомством, развлечением. Он вдруг ощутил непонятную, мучительную, искреннюю боль. Он устал сам от себя, от своего шумного поведения, от своих избитых острот, устал беспрерывно восклицать: «Ола, ке таль?» [4], бессмысленно расходовать жизненные силы и энергию, подобно клоуну, уставшему надевать ботинки шестидесятого размера: он стал чувствовать себя заложником собственного образа, собственной несостоятельности и не мог больше играть свою роль, он утратил вкус к жизни и ее смысл. Он словно вдруг осознал, насколько пусто и незначительно его существование, насколько бессмысленным оно всегда было и насколько мелким останется. При этом он заделал Виржини ребенка. Он оказался на это способен, он, скоморох от полиции, оказался способен создать существо из плоти и крови. Он, любитель передернуть в туалете комиссариата, сумел, сам того не желая, создать что-то настоящее, значительное, но Виржини тут же отняла это у него.

Он смутно осознавал, что эта мысль вполне может лишить его сна на всю оставшуюся жизнь.

Он бессознательно пытался все время быть рядом с ней, отчаянно подыскивал слова, способные отсрочить задуманное ею, выиграть время, надеялся, что она пересмотрит свое решение, что она еще раз все обдумает. Как-то раз он подкараулил ее у раздевалки. Он сказал ей, что ему тяжело, спросил, нет ли другого варианта, – в конце концов, ей надо всего-то «переспать с ее мужиком», она еще может «вывернуться» и притвориться, что забеременела от него. Он говорил об этом с надеждой, уверенно, взвешенно. Хуже всего было то, что именно так он и думал. Он размышлял над происшедшим и уповал на то, что его идиотское предложение заставит ее передумать. Ее сперва даже растрогали его желание иметь ребенка и та наивная уловка, которую он предлагал, но она тут же опомнилась, не дала сбить себя с толку. Так это и есть его сокрушительный аргумент, призванный одним махом решить и вопрос ревности, и вопрос отцовства? Ему и правда хочется остаться осеменителем, тайным героем пьесы? И он не станет умирать от желаний, не станет устраивать сцен? Он раз и навсегда отдаст им этого младенца, не предъявит на него прав? Не захочет брать ребенка к себе через выходные? Увидев выражение ее лица, он с улыбкой добавил:

– Просто закрой глаза и думай о Франции, ладно?

Она не засмеялась, и он продолжил:

– Эй! Я же не зову тебя замуж, так что с родителями меня знакомить необязательно.

И правда, он не предлагал ей выйти за него. Ни слова о церемонии, о чтении Послания к коринфянам святого апостола Павла, о банкете под звуки Gotan Project. Он не хотел ее тревожить и не собирался осчастливить. Он прекрасно понимал, что не годится для семейной жизни: парни вроде него не наряжают с женой и детьми елку, не берут отгул, чтобы посидеть с заболевшим ребенком.

Он всего лишь хотел сохранить жизнь своим гаметам.

Она не нашлась, что ему ответить, настолько глупым и бессмысленным было это желание. Посмотрела на него, как смотрят в бездонную пропасть, и вдруг поняла, что, если этот ребенок родится, он будет похож на него. Ей захотелось рассказать ему о реальной жизни: о коликах, отрыжке, о том, что она только-только пришла в себя после первой беременности и еще не до конца осознала, что она мать, о том, что у нее уже есть ребенок, муж, родители мужа, что она не готова снова во все это ввязываться, толстеть, испытывать тошноту, беспокоиться, без конца принимать железо, кальций, фосфор. Она не собиралась преждевременно стариться из-за новых и новых беременностей: они купили квартиру, она два года нормально не спала и меньше всего сейчас хотела снова менять в роддоме окровавленные прокладки и подкладывать в бюстгальтер вату, чтобы не протекло молоко. Но она знала, что он даже не станет слушать ее доводы, и лишь бросила:

– Ты даже не представляешь, о чем говоришь.

Она сказала это спокойно, с бесконечной снисходительностью, какую испытывает всякий родитель по отношению к тем, у кого детей нет.

– Ты действительно не понимаешь, что это такое, – повторила она, чтобы пресечь дискуссию в корне.

Она жалела о том, что рассказала ему о своей беременности. Жалела, что переспала с этим человеком. Иногда она злилась на себя за то, что больше не разговаривает, не видится с ним. Она считала, что поступает слишком жестоко. Но она знала, что не зря прервала их связь: все случилось слишком быстро.

Черный асфальт сменяется более дорогим покрытием охряного цвета. Теплый ветер уже доносит до них резкий запах пожара, смрад горелого пластика, дерева, резины, слезоточивого газа. Сам Центр административного задержания пока не видно за лесом, но в небе над макушками деревьев уже мелькают рыжие сполохи. На повороте по левую руку пролетает стеклянная крыша ипподрома. Справа сразу же вырастает редут Гравель [5], вдоль стен которого идет засыпанная мелким песком дорожка для верховой езды. Машина минует установленные днем полицейские заграждения, въезжает на территорию. Старый форт – единственное капитальное строение Центра административного задержания, где ожидают принудительного выдворения из страны сотни иностранцев, не получивших разрешение остаться во Франции. Вокруг каменного здания скучились сборные домишки, сколоченные на скорую руку бараки, хибары и лачуги всех видов. Разномастные постройки окружают площадку, служащую автостоянкой и сборным пунктом.