Пионеры, или У истоков Саскуиханны - Купер Джеймс Фенимор. Страница 103

— Да, вы посылали ему деньги до тех пор, пока…

— Мои письма стали приходить обратно нераспечатанными. Характером твой отец походил на тебя: порой он бывал излишне тороплив и резок. Но, возможно, тут была и моя вина, — сказал судья, как бы с упреком самому себе. — Быть может, я, как всегда, заглядывал слишком далеко вперед, слишком тщательно рассчитывал. Признаться, для меня было тяжким испытанием позволять человеку, которого я искренне любил, на протяжении семи лет думать обо мне дурно, и все это для того, чтобы он смог в свое время открыто заявить о своих правах на имущество и получить компенсацию за убытки. Но, если бы он прочитал мои последние письма к нему, ты бы знал всю правду. Те, что я послал ему в Англию, твой отец прочитал, об этом сообщил мне мой поверенный. Твой отец умер, Оливер, зная все. Он умер моим другом, и я был убежден, что ты погиб вместе с ним.

— Мы были бедны и не могли оплатить проезд за двоих, — ответил юноша с необычайным волнением, которое охватывало его всякий раз, когда разговор касался плачевного положения его семьи. — Я дожидался возвращения отца, и, когда до меня дошла печальная весть о его гибели, у меня не оставалось ни гроша.

— И что же ты предпринял, мой мальчик? — спросил Мармадьюк с дрожью в голосе.

— Я поехал разыскивать деда. Я понимал, что он остался без всяких средств к существованию теперь, когда перестали приходить деньги от его сына. Добравшись до места, где жил старый майор Эффингем, я узнал, что он выехал неизвестно куда, хотя наемный слуга, покинувший старого человека в его бедности, после моих настойчивых расспросов признался, что моего деда увез какой-то старик, бывший слуга майора. Я тотчас догадался, что это был Натти, потому что мой отец часто…

— Так, значит, Натти был слугой твоего деда? — воскликнул судья.

— И этого вы тоже не знали? — спросил явно изумленный юноша.

— Как мог я это знать? Я никогда не встречался с майором Эффингемом, при мне никто не упоминал тогда имени Бампо. Для меня Натти был всего лишь охотник-траппер, лесной житель. Таких здесь немало, и потому он не вызывал во мне особого интереса.

— Натти вырос в семье моего деда, служил ему на протяжении многих лет, сопровождая его во всех походах на Западе, где и пристрастился к лесам. Его оставили здесь как «туземца» на земле. Могиканин — мой дед когда-то спас ему жизнь — уговорил делаваров отдать майору эту землю, когда те приняли моего деда как почетного члена своего племени.

— А отсюда, стало быть, и разговоры о твоей «индейской крови»?

— Да, это моя единственная «кровная» связь с индейцами, — ответил Эдвардс, улыбаясь. — Майор Эффингем стал как бы сыном могиканина, в то время одного из величайших людей своего народа, и мой отец, посетивший делаваров, когда был еще мальчиком, получил от них прозвище «Орел», вероятно, за свой орлиный профиль. Это прозвище перешло и на меня. Другого родства и связей с индейцами у меня нет, хотя, признаюсь, судья Темпл, порой я готов был пожелать, чтобы именно таким было — и мое происхождение и мое воспитание.

— Продолжай свой рассказ, — сказал Мармадьюк.

— Мне осталось мало что добавить, сэр. Я отправился к озеру Отсего — я часто слышал, что Натти живет именно там, — и действительно нашел своего деда в хижине старого охотника — верный слуга скрывал от всех своего старого господина, он не хотел, чтобы люди видели, как обнищал и впал в старческое слабоумие человек, которого народ когда-то так уважал и почитал.

— И что же ты предпринял затем?

— Что я предпринял? Я истратил последние деньги и купил ружье, надел грубую одежду и стал охотиться вместе с Кожаным Чулком. Остальное, судья Темпл, вам известно.

— А почему ты не искаль старый Фриц Гартман? — сказал немец с упреком, — Разве ты никогта не слышаль имя старый Фриц Гартман, твой отец не говориль обо мне?

— Быть может, я поступил неправильно, джентльмены, — возразил юноша, — но гордость не позволяла мне открыть то, что сегодня наконец обнаружилось и что даже и теперь мне не легко. У меня были свои планы, быть может фантастические, но я предполагал, если бы мой дед дожил до осени, увезти его с собой в город, где живут наши дальние родственники, — я надеялся, что они уже успели позабыть про ненавистных им тори. Но он быстро угасает, — печально продолжал Оливер, — и вскоре ляжет в землю рядом со старым могиканином.

Воздух был свежий, погода прекрасная, и все оставались на скале до тех пор, пока не послышался стук колес поднимавшейся по склону кареты судьи Темпла. Разговор продолжался с неослабевающим интересом, и постепенно выяснилось все то, что доселе было непонятно; антипатия юноши к Мармадьюку таяла с каждой минутой. Он уже не возражал против того, чтобы деда его увезли в дом судьи, а сам майор Эффингем выказал поистине детскую радость, когда его усадили в карету. Оказавшись в зале «дворца» Мармадьюка, старый воин медленно обвел глазами комнату, останавливаясь взглядом на каждом предмете, и на мгновение лицо его как будто озарялось разумной мыслью, но в то же время он то и дело рассыпался в ненужных любезностях по адресу тех, кто находился возле него, с трудом связывая слова и мысли. Ходьба и перемены скоро истощили силы старика, и его пришлось уложить в постель. Там он лежал в течение долгих часов, очевидно сознавая происшедшие в его жизни изменения и являя собой жалкую картину, слишком ясно показывающую, что животные инстинкты все еще живут в человеке после того, как более благородная его сущность уже исчезла.

Пока его престарелого родственника укладывали в удобную постель, возле которой тут же уселся Натти, Оливер не отходил от деда, но затем по приглашению судьи проследовал в библиотеку, где его уже поджидали хозяин дома и майор Гартман.

— Прочти эту бумагу, Оливер, — проговорил Мармадьюк, — и ты увидишь, что я не только не имел намерений нанести ущерб твоей семье, пока я жив, но считал своим долгом позаботиться и о том, чтобы справедливость восторжествовала хотя бы и после моей смерти.

Юноша взял бумагу и с первого взгляда на нее понял, что это завещание Мармадьюка Темпла. Как ни был он взбудоражен и взволнован, он тут же заметил, что стоявшая на документе дата совпадала с тем временем, когда судья находился в столь мрачном и подавленном состоянии. Оливер читал завещание, и глаза его подернулись влагой, а рука, державшая бумагу, начала дрожать.

Завещание начиналось с обычных формальных заявлений, составленных искусным в подобного рода делах мистером Вандерсколом, но далее Оливер сразу почувствовал стиль самого судьи. Ясно, решительно и даже красноречиво он излагал свои обязательства в отношении полковника Эффингема, сущность взаимоотношений между ними и те обстоятельства, которые их разъединили. Затем он разъяснил причину своего продолжительного молчания, упомянув, однако, те крупные суммы, которые пересылал другу, но которые тот возвращал ему обратно с нераспечатанными письмами, после чего рассказал и о том, как разыскивал отца своего друга, неизвестно куда исчезнувшего, и о своих опасениях, что прямой наследник доверенного ему состояния погребен в океане вместе со своим отцом.

Короче говоря, он поведал все те события, которые наш читатель может теперь связать воедино, а затем дал полный и точный отчет о суммах, оставленных на его попечение полковником Эффингемом. Все состояние вверялось нескольким ответственным душеприказчикам, на которых возлагалась обязанность разделить его следующим образом: одну половину передать дочери, а вторую — Оливеру Эффингему, бывшему майору войск Великобритании, и его сыну, Эдвардсу Эффингему, и его внуку, Эдвардсу Оливеру Эффингему, или их потомкам. Завещание сохраняло свою силу до тысяча восемьсот десятого года — если до этого времени не объявится никто из прямых наследников рода Эффингемов, то определенная сумма, из расчета основного капитала и процентов, передавалась государству, с тем чтобы выплатить ее, согласно закону, побочным родственникам майора Эффингема; остальное наследовала дочь судьи.