Складки (сборник) - Кислов Валерий Михайлович. Страница 15

Хотя это вряд ли тебя осчастливит…

РАСКЛАД

Как все хорошо. Как все удачно. Как все складывается правильно. И раскручивается прилично. И разруливается плавно. И продвигается легко. И оформляется быстро и переоформляется немедленно. И делается четко, хоть и недешево. И реклама хорошая. И прибыль хорошая. И проценты хорошие. И ставки хорошие. И новости хорошие. И перспективы хорошие. И откат. И накат. И прикат. И прокат. И аренда. И субаренда. И этот, как его, бренд. И тренд. И консалтинг. И холдинг. И этот… как его… петтинг… Хм… Туда-сюда… И подвижки. И продвижение. И выдвижение. И недвижимость. И движимость. И здесь, и за границей. И в городе, и за городом. Загородный дом хороший. Домашний кинотеатр. Сауна. Джакузи. Бассейн. Парк вокруг. Экология, блин. Э-ко-ло-ги-я. Зелень. Пруд. Лебеди, блин. Блины с икрой. Утки. Рябчики. В ананасах. И водка. Хорошая. Как слеза. Коньяк хороший. Французский. Хотя водка лучше. Русская. И шампанское хорошее. Французское. Хотя водка лучше. Русская. В России лучше пить водку. Особенно за городом. Хотя и в городе хорошо. Новая городская квартира хорошая. Во весь этаж с балконами на три стороны. И другая новая городская квартира хорошая. Двухуровневая, со стеклянным потолком и зеркальным полом. И районы приличные. И здания приличные. И лестницы приличные. И двери приличные. И соседи приличные. И машины у них приличные. И стоянка приличная с дворниками и консьержами. И автоматически раскрывающиеся ворота. И автоматически опускающаяся решетка. И автоматически зажигающиеся фонари. И колючая проволока над каменными стенами. И будка охранника. И будка ротвейлера. И фотоэлементы. И прожекторы. И гравий так хорошо скрипит под колесами. И машина так мягко идет, как плывет. Как по маслу. Надо масло проверить. Новая машина идет еще лучше, чем старая. Новая машина хорошая. И номер реальный, с двумя нулями. И у жены новая хорошая машина, хотя и старая была хорошая. Но старую она поменяла на новую, а потом новую — на другую новую. Так что теперь у жены новая новая машина. Ха. Ха. И у первой жены новая новая машина. Тоже хорошая, но другая. А у любовницы машина просто новая, хотя все равно хорошая, и не хуже, чем старая у второй жены. Запутаешься тут с этими женами и их машинами. Можно, кстати, с новой хорошей любовницей на новой хорошей машине махнуть в новый приличный клуб. Там ресторан приличный. И казино приличное. Новое казино хорошее. И новый солярий хороший. Салон спа. Что за спа? От «спасибо», что ли? Или спасают там? Это эротическим массажем-то? Ха. Тоже мне спасение. Новая массажистка спасает хорошо. Хорошая. И новая парикмахерша хорошая. И новая маникюрша хорошая. И новая домработница хорошая. А новая гувернантка какая-то не такая. Больно умная, блин. И ноги у нее какие-то не такие. Гнать ее, с ее умом и такими ногами. Чтоб ноги ее не было. Ха. Нога.

Нога в новом ботинке. Новые ботинки хорошие, хотя чуток жмут (один, правый). И новый галстук хороший, прикольный такой, весь в огурцах. И вообще все хорошее. Реально. И вообще все, блин, хорошо. И все дела.

Но иногда бывает как-то нехорошо.

Вдруг ни с того ни с сего что-то где-то там внутри как защемит. Как заноет. Как завоет. Как заскулит. А потом зудит, зудит, зудит… И даже глушит привычное и точное «тик-так, тик-так». А потом все вдруг обрывается и какая-то странная и страшная тишина изнутри выползает и вытягивается. И тянется, тянется, тянется, блин. Как будто внутри что-то чужое задумалось о чем-то своем чужом, и при этом выжимает из тебя все соки, и, пропуская через себя, выжимает какую-то жидкую гниль. И эта жижа растекается внутри по полостям и пазухам, затекает в складки, обволакивает все органы. А со временем начинает густеть. И оседает эта гуща тягучей пленкой по стенкам желудка и легких, по венам и артериям. От этой гнили, от этой жижи, от этой гущи, от этой пленки, блин, как-то не по себе… Как-то того… Нехорошо.

Иногда становится так нехорошо, что становится даже плохо и приходится ехать к врачу. Врач хороший, хоть и старый, но ничего конкретного не говорит. Разводит руками и мямлит что-то свое врачебное, невнятное. Все на эту… как ее… на онтологию сваливает. Он-то-ло-ги-я. Во, блин. Не злоупотребляйте, не перетруждайте, не нервничайте, а если совсем невмоготу, вот, рассасывайте… Хорошо ему мямлить, а как не злоупотреблять, не перетруждать, не нервничать, если надо, чтобы все складывалось. Срасталось, раскручивалось, разруливалось. И откат. И накат. И прикат. И чтобы конкретно. Туда-сюда… А оно, блин, то и дело хрен знает куда. То думские, то министерские, то комитетские. Особенно эти последние. И всем отстегни. По одному. По од-но-ман-дат-ным, блин, о-кру-гам. О-дно-манда… Тным… Блатным. Да, и этим тоже надо отстегивать. Хотя они теперь все комитетские. Или комитетские теперь все блатные. Какая, блин, разница. Главное, каждый такой сосет — не насосется. Кровопийцы. Упыри. Все сосут и сосут. А ты рассасывай: то того накажи, то этого закажи. То самого тебя кто-нибудь… Того самого… Тюк. Попробуй тут рассоси. Так реально наплывает, накатывает что-то странное, страшное и так конкретно тянет, тянет, тянет. А ты рассасываешь, рассасываешь, рассасываешь, блин. А оно тянет, тянет, тянет. Хер рассосешь…

А однажды вдруг ни с того ни с сего — после этих своих обычных и, кажется, вечных «тик-так, тик-так» или даже скорее «тик-тик-тик» — внутри слышится какое-то чужое «тук». И тогда думается непонятно что. В голову лезут нехорошие, даже неприличные мысли. Кто — «тук»? Кто навел того, кто «тук»? Кто реально стоит за тем, кто конкретно навел того, кто «тук»? Почему, блин, «тук»? Почему «тук» во мне? Зачем «тук» меня? За что «тук»?

А дальше — хуже.

За чужим «тук» следует (когда через секунду, а когда спустя месяцы, это уж как тукнет) чужой стук. Или даже удар. И еще. И еще. С третьим ударом пленка внутри вдруг лопается, как пузырь, как воздушный шарик, резко разрывается. А из него, этого шарика, рвется жижа, но уже с клокотанием и бульканьем, как будто закипая и выплескиваясь. И вырывается наружу.

И вылетают какие-то теплые пузыри.

И вдруг становится так легко, как вряд ли когда-нибудь было, разве что в детстве.

И вдруг видишь сам себя, но как бы в первый раз, совершенно не таким, каким был всегда, а таким, каким никогда не был. А может быть, просто не замечал, не видел, не рассматривал.

Видишь себя голым. Вот он ты: крохотный, щуплый, бледный, почти бесцветный, с пухом на ушах и, самое главное, легкий, воздушный, будто дым или пар — прыг-прыг — и в воздухе — хоп-хоп — и вверх — ух — только песчинки эфира скрипят, когда уже наверху против ветра…

И почему-то вдруг представляешь себе, что на самом деле всегда таким был и есть. Что всегда парил и порхал, только не смотрел сверху, а смотрел как-то в упор и не видел. А теперь смотришь вниз и видишь все довольно отчетливо, хотя там, где-то далеко внизу картинка расплывается на глазах: новая приличная хорошая машина с реальным двухнулевым номером, а из нее что-то медленно вываливается, грузно падает, хрипя и сипя. Это что-то — вроде бы еще знакомое, смутно еще свое, но уже почти мутно чужое: большое, бритое наголо, красное на черном в золотых… И все кажется таким странным, пока глаза не различают в лобовом стекле хорошей новой машины три нехорошие дырочки, и тут все становится страшным.

А когда первый испуг проходит, то понимаешь, или скорее чувствуешь, что прошло все то, что было, включая последнее — новую хорошую машину с реальным двухнулевым номером и тремя нехорошими дырочками в лобовом стекле, а также медленно вываливающееся и грузно падающее большое, бритое наголо, красное на черном в золотых… Потное, грузное, хрипящее…

Все это как бы свое оказывается в прошлом. Отныне оно — прежнее, бывшее, избытое. А в будущем даже воспоминания о нем будут ненужными, несуразными, нелепыми и даже смешными. Или даже, если вглядеться пристальнее — хотя как можно пристальнее вглядываться в далекое и мутное, где-то внизу, расплывающееся на глазах? — это совсем не свое, а чужое, которое было когда-то кем-то и где-то впопыхах надето и притерлось, привилось и прижилось насмерть. Так родная живая плоть облекается в чужую мертвую сталь; так теплое тело прижимается к холодному металлу и разогревает его до каления. Так человеческое тепло, умещенное в деревянные пределы, пробуждает, будит, будто оплодотворяет торцовый распил, и тот набухает почками, пробивается ростками и врастает в трещины эпидермы. Так новое и хорошее оказывается старым и никаким. Так тяжелеет бремя, а внутри заливается чужая и чуждая жижа, буль-буль…