Складки (сборник) - Кислов Валерий Михайлович. Страница 7

Выступление проходило на первом этаже в закутке огромного выставочного зала под тусклым светом желтоватых ламп. Для зрителей были расставлены пластмассовые стулья в пять рядов. В этой импровизированной аудитории находилось возвышение, на котором стоял пластмассовый стол. На столе красовались микрофон, несколько бутылок с минеральной водой, книга с яркой обложкой и завернутый в бумагу предмет. За столом сидело шесть человек: пятеро мужчин и одна женщина. Справа (для зрителей-слушателей) или слева (для докладчиков) от стола висел плакат с интригующей надписью, имеющей отношение к теме выступления (упоминалась империя и промысловая рыба), и стилизованным изображением самих рыб, печально плывущих, но не среди толщи вод, как можно было ожидать, а в воздушном или даже скорее безвоздушном пространстве. Слева (для зрителей-слушателей) или справа (для докладчиков) от стола стоял другой пластмассовый стол поменьше, за которым никто не сидел. На этом столе были расставлены консервные банки, содержимое которых предположительно имело какое-то отношение к означенной империи и промысловой рыбе.

Один из сидевших на эстраде, посчитав количество собравшихся зрителей достаточным, объявил о начале выступления. Он говорил ровно, неторопливо и внятно, временами приветливо улыбался. Речь его текла плавно, в этом умиротворяющем течении нечастые мысли скользили вольготно и даже вальяжно. Слушатели внимали внимательно и временами приветливо улыбались.

Второй докладчик говорил сбивчиво, речь его уже не текла, а скорее перекатывалась и порой бурлила. В этом плотном, даже вязком потоке нередкие идеи не всегда находили удачное вербальное выражение; докладчик боролся с непокорными словесами и почти каждый раз их если и не покорял, то, по крайней мере, усмирял. Слушатели пытались внимать внимательно, часто путались, иногда даже терялись и совсем не улыбались.

Третий докладчик читал по бумажке. Его выступление было предельно тезисным, декретообразным и весьма динамичным. Краткие, словно топором рубленные или даже кайлом долбленные тезисы демонстрировали изнурительную работу ума; высказывания нередко были связны и довольно часто являли смысл. Общее впечатление усиливалось благодаря суровой категоричности подачи и экспрессивной манере изложения. Слушатели внимали невнимательно и не улыбались.

Четвертый докладчик сымпровизировал небольшое введение, неловко в нем завяз, а затем, не очень фальшивя, запел, подыгрывая себе на слегка расстроенной гитаре. Слушатели расслабились и заулыбались, хотя ничего смешного в песне не было.

Затем выступала женщина. Она говорила тихо, медленно и четко. Ее выступление, в отличие от выступления мужчин, было серьезным, осознанным и убедительным. Слушатели внимательно внимали и изредка улыбались, хотя ничего смешного женщина не рассказывала.

Пятый докладчик изрек несколько путаных фраз, примял к ним заключительную тираду, а затем объявил об окончании выступления и начале конкурса: каждому желающему предлагалось быстрее всех съесть все содержимое отдельно взятой консервной банки и получить приз — книгу и завернутый в бумагу предмет.

К соседнему столу, на котором были расставлены консервные банки, чье содержимое — как и предполагалось — имело отношение к империи и промысловой рыбе, направились докладчики, а за ними и особо охочие слушатели обоих полов. Собравшаяся вокруг стола толпа конкурсантов нетерпеливо забурлила и заурчала. Среди бурления и урчания раздались неестественно громкий, даже какой-то надрывный женский смешок, ему вторя, мужской хохоток, а дальше скрежет разрезаемой жести и характерный булькающий звук разливаемой жидкости. Резко пахнуло водочной сивухой, завоняло консервированным рыбным месивом. Выбиравшиеся из толпы конкурсанты оживленно переговаривались, утирая лоснящиеся губы (промысловая рыба консервировалась в масле) и выковыривая из зубов рыбьи кости (промысловая рыба была костиста). Воняло страшно, до тошноты, и мы решили ретироваться. Мы быстро шли вдоль стен, увешанных то радостными, то печальными, но одинаково ущербными холстинами, а консервная вонь преследовала нас до самого выхода.

На церемонию вручения литературной премии я пришел не один, а с супругой. Я подумал, что ей будет интересно увидеть и услышать как местных, так и иногородних литераторов, уже известных в настоящем и — кто знает — гипотетически знаменитых в будущем, среди которых она многих знала понаслышке, а некоторых — пусть даже шапочно — в лицо. Кое-кого она даже радушно принимала и кормила вкусными куриными котлетами собственного приготовления. Я подумал, что этот культпоход можно будет расценивать не только как полезное, но и как приятное дело, а также — если повезет — отнести его в разряд светских и развлекательных мероприятий, которых моей супруге, обремененной многодетностью, явно не хватает. Я и сам не предполагал, до какой степени мероприятие окажется развлекательным.

Мы вошли в последнюю минуту. Зал был заполнен почти весь. Слушатели вполголоса переговаривались, переглядывались, некоторые настраивали фотоаппараты. Мы быстро пробрались к двум ближайшим свободным местам в четвертом ряду и уселись. Мы даже не успели оглядеться, как мероприятие началось. Я услышал, как сидящая передо мной дама тихо сказала на ухо соседу: «Я так торопилась, что забыла вставить зубы». И тихо хохотнула. Я ухмыльнулся. И тут началось.

С первых же слов первого же докладчика нам стало очень смешно, и мы с трудом сдерживались, чтобы не рассмеяться. В глубокой тишине просторного зала слова раздавались вольготно, а мы давились от смеха; слова звучали, а мы зажимали себе рты. Под высокими сводами зала слова лились ровным потоком, скрывая под густой завесой многозначительности какой-то глубокий, но — увы — зачастую недоступный нам смысл; и чем многозначительнее высказывался докладчик, тем недоступнее казался смысл его высказываний. Удивительно, как ему удавалось довести мысль до такой степени неопределенности, при которой она становилась совершенно невесомой, несущественной, способной приравниваться к абстрактному завыванию ветра или плеску воды. Я оглядел аудиторию: все слушали внимательно, но как-то нерадостно. Остальные, наверное, понимали то, чего не понимал я, и, наверное, именно это понимание их печалило. Я не понимал, что именно понимали они, но меня это не расстраивало, а, наоборот, забавляло. Более того, в те редкие моменты, когда в этой речи для меня что-то определялось, оформлялось и осмысливалось, это определенное, оформленное и осмысленное казалось мне часто невероятно скучным и — большей частью — удивительно нелепым. Обилие специальных терминов из области психологии, психиатрии и неврологии, безапелляционных неологизмов и дерзких метафор превращало речь докладчика в полный абсурд, а серьезная убежденность придавала этому абсурду комический характер. С каждым очередным перлом наша супружеская смешливость рвалась наружу, а под конец доклада мы уже не могли сдерживаться и тихонько — гаденько, подленько — хихикали.

Второй докладчик нас несколько успокоил, поскольку был на удивление прост и внятен; мы уже приготовились скучать, как все, ибо теперь мы — как все — все понимали, но он быстро закончил свою речь и как-то скромно устранился с трибуны. В этот момент я подумал, что осмысленность высказывания и внятность изложения как-то должны быть связаны со скромностью поведения, но мысль эту додумать не успел. На трибуну уже выходил следующий докладчик. Мы с супругой переглянулись и застыли с немым вопросом в глазах: что сейчас будет?

Вышедший на трибуну докладчик нас не подвел и развлек на славу; мы уже не могли сдерживать хихиканье. На нас начали, журя, посматривать. На нас начали оглядываться, причем укоризненно, но чем чаще на нас оглядывались, тем смешнее нам становилось.

Третий докладывающий использовал ту же терминологию, что и первый, но его речь была не такая гладкая и плавная. Иногда он даже запинался и, казалось, задумывался, и именно в эти моменты задумчивости его рот страдальчески перекашивало, и он, наверное не осознавая, — хотя, возможно, и в этом был какой-то непонятный нам смысл? — издавал совсем тоненький, тоньше мышиного, писк. С каждым писком — а пищал он все чаще — наше тихонькое и гаденькое хихиканье перерастало в резкие приступы откровенного смеха и даже хохота. В некоторых особенно бессмысленных для нас местах доклада с последующим писком наш смех принимал нервный спазматический характер. На наших глазах выступили слезы, наши лица раскраснелись. На нас несколько раз гневно зыркнули и зло шикнули.