Овация сенатору - Монтанари Данила Комастри. Страница 28

— Связь довольно расплывчатая и основана только на путаной памяти Агенора… Кстати, надеюсь, что он довезёт до дома весь свой товар, — пожелал Кастор.

Германец действительно уехал на муле, груженном стеклянными вазочками, на которых был выгравирован силуэт Капитолия, чтобы раздать их родственникам и друзьям как воспоминание о Риме.

— Дело не в памяти, — уточнил патриций, — а в золотом браслете, что принёс удачу Агенору. Эти два топора на браслете — известный декоративный мотив в старинном критском искусстве. И пчелу тоже сделали в те давние времена, а в комнате Бальбины я видел статуэтку из литого золота, она изображала женщину с обнажённой грудью и змеями, обвивающими её руки…

— Богиня змей, почитаемая тысячелетия на Крите… — рассудил Кастор. — Смотри, как любопытно — Эренний, покойный супруг Валерии, долгое время жил там, прежде чем стал пропретором, а потом и наместником провинции.

— Сегодняшнее утро я провёл в библиотеке Августа в поисках сведений об истории острова.

— Увы, мой господин, все, что касается далёкого прошлого Крита, окутано мифическим туманом. Легенда известна: Пасифая, супруга царя Миноса, влюбилась в быка и родила от него чудовище с телом человека и головой быка — Минотавра, которого заперли в лабиринте, построенном Дедалом. Там он жил, питаясь девушками и юношами, которых греческие города обязаны были поставлять ему, пока Тезей не убил чудовище и не вывел всех из лабиринта с помощью нити Ариадны…

— Многое может скрываться за мифами, Кастор. Может быть, существовали в Маре Нострум [57]цивилизации, от которых не сохранилось никаких следов. Посидоний [58] говорил, например, что Платон утверждал, будто за легецдой об Атлантиде должна скрываться какая-то правда…

— Посидоний много чего наговорил, мой господин. Я не стал бы слишком доверять ему, — поморщился секретарь.

— Но история про Минотавра свидетельствует о том, что в далёкие времена Крит был достаточно могущественным и господствовал надо всей Грецией. В Десятой книге своей «Географии» Страбон [59]называет Гортину главным центром острова, хотя существуют ещё более древние города — Кносс, Фестус, Иерапитна, Цидония, которые, наверное, хранят в своих тайниках несметные богатства…

— Сказки! Сколько несчастных и довольно известных людей уже искали знаменитый лабиринт в Кноссе, но так и не нашли даже его следов. Много лет назад было в большой моде охотиться за древними сокровищами.

— А что, если кто-то действительно нашёл их? Браслет, пчёлки и статуэтка из массива золота, украшенные критскими рисунками, вполне могут оказаться частью более значительной добычи.

— Ноу тебя в руках всего лишь жалкая серёжка. Единственный, кто может что-то знать о ней, это Глафира. На твоём месте я незамедлительно явился бы к ней со всеми регалиями магистрата и хорошенько припугнул! — посоветовал Кастор, уходя.

В дверях вольноотпущенник едва не столкнулся с Парисом, который нёс огромную стопку контрактов.

— Мой господин, я понимаю, что у тебя были неприятности, но вот уже много дней как ты не принимаешь клиентов. До сих пор я сдерживал их, предлагая щедрые спортулы, — проворчал управляющий, который не стал, против обыкновения, упрекать хозяина за время, потраченное на беготню за матронами. Было очевидно, что у самого Париса не настолько чиста совесть, чтобы он отважился читать морали. Зенобия стала просто благословением для этого дома, порадовался Аврелий.

— Скажи-ка мне, а как поживает эпиротская рабыня, которую я поручил тебе? — спросил патриций, надеясь смутить управляющего и заставить его отказаться от намерения засадить хозяина за работу.

— Всё в порядке, мой господин…« — ответил Парис, покраснев как варёный рак.

— В таком случае выдели ей небольшое вознаграждение.

— Я уже позаботился об этом, мой господин, — признался вольноотпущенник. И лицо его сделалось пунцовым.

— Эта Зенобия, должно быть, и вправду большая молодчина…

Пунцовый цвет превратился в алый, и Парис выронил из рук стопку контрактов, которые разлетелись по всему полу. Он побыстрее собрал их и, с трудом сдерживая волнение, поспешил исчезнуть, оставив Аврелия за чтением Страбона.

XXI

ЗА ПЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ НОН

Шёл шестой час пополудни, когда сенатор Публий Аврелий Стаций во всей роскоши и величии сенаторского облачения, со всеми куриальными знаками и с огромной свитой клиентов и слуг остановил паланкин на Эсквилинском холме, вызвав любопытство немногих прохожих, задержавшихся в жару на улице.

Из небольшой соседней рощицы показался один из стражей порядка, поставленный там следить за домом Глафиры. Он сообщил патрицию, что у куртизанки находится клиент. Тот прибыл на городском паланкине, долго осматривался, прежде чем войти в дом, словно хотел убедиться, что за ним никто не следит, а лицо его было скрыто под капюшоном чёрного плаща.

Аврелий почувствовал, как мурашки побежали по спине.

— Внимание! Окружите дом! — приказал он стражам, решительно поднялся по ступеням и взялся за дверной молоток.

В щели между створками появилось темнокожее лицо Эбе.

— Открывай! — приказал сенатор.

— Не могу. Сейчас госпожа принимает клиента! — ответила негритянка.

— Через месяц одна из моих трирем отправится в Александрию, — быстро шепнул сенатор. — Хочешь, оставлю место для тебя?

— Милостивая Афродита! — простонала девушка, открывая дверь и отходя в сторону, и Аврелий поспешил в комнату Глафиры.

— Именем Сената и народа Рима! Выходите! — крикнул он, стуча кулаком в тонкую деревянную перегородку.

Спустя несколько мгновений на пороге появилась куртизанка, вся одежда которой пребывала в красноречивом беспорядке.

Аврелий поспешил в комнату, обитую великолепным шёлком насыщенного голубого цвета, и увидел на подоконнике небольшого открытого окна загадочного клиента без обуви и с голыми, как у осла, ягодицами.

Патриций схватил его за тунику как раз в тот момент, когда тот собирался прыгнуть вниз. Потом без всякого почтения стащил неизвестного за волосы вниз и, повернув его лицом к себе, произнёс:

— Именем Сената…

— …и народа Рима! — в ярости закончил фразу Аппий Остиллий, старейшина курии.

Аврелий открыл было от изумления рот, но тут же и закрыл, чтобы не расхохотаться в лицо своему непосредственному начальнику.

— Что ты тут делаешь, Остиллий? — спросил он автора петиции «О падении нравов».

— Пошёл бы ты в Тартар, Публий Аврелий! — проворчал тот, одеваясь. — И горе тебе, если посмеешь рассказать кому-нибудь, что видел меня тут!

— А к чему такая секретность? Разве это преступление — навещать гетеру?

— Моя новая жена хоть и плебейка, но бесконечно богата и жутко чванлива. Она унаследовала от первого мужа всё состояние семьи Попиллиев, а это четверть города Пицены, не знаю, достаточно ли понятно объясняю… Её семья меня терпеть не может, и если дело дойдёт до развода…

— Понимаю. Буду нем как рыба, — пообещал патриций, уже придумав, как использует этот секрет, чтобы держать в руках старейшину на заседаниях курии.

И тут на пороге комнаты появился префект стражей порядка.

— Что здесь происходит? Нужна помощь, сенатор? — спросил он, пока Остиллий, сидя на постели, напрасно пытался закрыть лицо руками.

Глаза у префекта сощурились, а губы искривились в злой усмешке.

— Ах, мой благородный зять! А я-то думал, ты занят важными государственными делами!

Остиллий издал что-то среднее между икотой и писком и, бросив на Аврелия испепеляющий взгляд, выбежал из комнаты, преследуемый префектом стражи, который горел нетерпением сообщить сестре о возмутительном эпизоде.

— Развлёкся, сенатор Стаций? — поинтересовалась Глафира, явно недовольная всем случившимся.

— Согласись, что вид старейшины Сената с голой задницей лучше всякого театра пантомимы! — засмеялся Аврелий. — А теперь, однако, хватит болтать: мне нужен футляр Антония!