Овация сенатору - Монтанари Данила Комастри. Страница 36

— Она там, — сказал Кастор, неожиданно появляясь из таблинума.

Глафира ожидала Аврелия, сидя на стуле возле полупустой амфоры с вином. Волосы обожжены, на щеке синяк — карикатура на великолепную гетеру, кружившую голову столь многим мужчинам, какой она была всего несколько часов назад.

Увидев входящего сенатора, она подняла на него опухшие от слёз глаза и прошептала:

— Если бы я послушала тебя, если бы согласилась рассказать… Но теперь скажу всё. Хочу, чтобы ты нашёл убийцу. Поклянись, что найдёшь!

— Утрата дома, наверное, стала для тебя большим потрясением, — заметил Аврелий.

— При чём тут дом… — тихо проговорила она. — Эбе погибла!

— Ты очень любила её? — спросил патриций. Нередко между хозяйкой и служанкой и в самом деле рождалась настоящая дружба.

— Спрашиваешь! — ответила она глухим голосом и разрыдалась, закрыв лицо руками. — Эбе была моей дочерью!

И вскоре Аврелией узнал горькую историю прекрасной куртизанки. Совсем юная и бедная, девушка только-только занялась ремеслом гетеры, как один богатый путешественник, приехавший из Эфиопии, взял её к себе содержанкой.

Глафира обнаружила, что беременна, лишь после отъезда своего покровителя и достаточно поздно, чтобы что-то предпринять. Дочь родилась чернокожей, как её отец, и Глафира, опасаясь, что ребёнок окажется помехой в её карьере, отдала девочку кормилице. Потом, когда та подросла, забрала и сделала личной служанкой.

Девушка ничего не знала о своём происхождении и считала куртизанку снисходительной и заботливой хозяйкой. Глафира не раз хотела открыть ей правду, но как-то всё не решалась, опасаясь упрёков дочери в том, что не сделала этого раньше.

И вот Эбе ушла навсегда в ужасный загробный мир, так и не узнав, что у неё есть мать…

— Теперь послушай меня! — продолжала Глафира, пока Аврелий боролся с волнением, вспоминая чернокожую девушку с белым котёнком на плече. — Да, Антоний Феликс нередко кого-то шантажировал и часто говорил о деньгах, которыми мог бы располагать. И конечно, был импотентом. Я принимала его только потому, что он направо и налево хвастался своей мужественностью. Утром в день убийства он оставил мне шкатулку, опасаясь, что её украдут, и я слишком поздно поняла, что эта вещь может быть опасной. А тогда не нашла в ней ничего интересного, кроме маленькой золотой пчелы, завалившейся между бутылочками, и нескольких широких кожаных шнурков с какими-то непонятными, лишёнными смысла знаками.

Я думала, что Антоний был убит по ошибке, а когда поняла, что метили именно в него, поспешила спрятать серёжку и шкатулку, надеясь, что Эбе не видела их…

К сожалению, подумал патриций, девушка уже рассказала о них кому-то, кроме Кастора. Кому-то, кто запросто сжёг её живьём… Если только, естественно, метил не в консула. Но кто знал, что Метроний окажется там в этот день?

— Расскажи мне об этих шнурках, — продолжил разговор Аврелий, несколько растерявшись. — Я осмотрел футляр самым тщательным образом, но ничего подобного не нашёл.

— Я достала их оттуда и спрятала в сундук с обувью…

— Теперь припоминаю, что в шкатулке лежало ещё что-то… Небольшая палочка… — вдруг произнёс сенатор.

«Палочка и широкие кожаные шнурки…» — размышлял он.

Греки веками использовали этот способ для пересылки шифрованных посланий. Кожаную или пергаментную ленту туго накручивали на какую-нибудь палочку или цилиндр и писали сообщение по вертикали навёрнутой ленты, постепенно разворачивая, затем снимали её со стержня и отправляли.

Адресат мог прочесть написанное, только если имел стержень точно такого же диаметра. Значит, в шкатулке находилось какое-то секретное послание, возможно, договор, определявший цену предательства. Так что единственная улика, которая могла бы вывести на убийцу, погибла в огне вместе с консулом, рабами и юной Эбе с её белым котёнком…

XXVI

ЗА ВОСЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

— Слишком много «если» в этой истории, начиная с самого главного — а может, этот заговор вообще существовал лишь в твоём пылком воображении? — спросил утром Кастор.

— Серёжки, как и браслет Агенора, и небольшая обетная скульптура, которую я видел в комнате Бальбины, это, несомненно, остатки тех сокровищ, которые двадцать лет назад переплавил Токул. И нашёл их Эренний, муж Валерии. Этим и объяснилось его материальное благополучие:

— Значит, гипотез у нас две, — согласился секретарь. — Либо Антоний узнал поджигателя и принялся шантажировать и его, либо кто-то воспользовался чередой пожаров, чтобы избавиться от неудобных свидетелей, рассчитывая на то, что пожар, как всегда, припишут маньяку. В первом случае можем надеяться на сведения, которые Сервилий выясняет по списку, полученному от Муммия. Во втором игра закончена: тайное послание, если и существовало, утрачено навсегда!

— Мы это знаем, а убийца — нет, — произнёс Аврелий не слишком уверенным тоном. — Поэтому я заставлю всех поверить, будто этот шнурок ещё у меня.

— Ты сошёл с ума! — возмутился секретарь. — Пока речь идёт о кинжале, я ещё согласен, потому что спина твоя, но с огнём не шутят! Мне дорог мой дом! Не спорю, он немного старомоден, но это лишь придаёт ему очарования, к тому же я всё равно собираюсь основательно обновить его, как только унаследую!

Убийца не посмеет в открытую напасть на нас, мы с тобой как за каменной стеной, — успокоил его сенатор.

— Которую легко разрушить! — простонал Кастор.

< Попробую сначала с Валерием: у него самый неубедительный мотив для убийства, и если удастся исключить его, это уже будет большим успехом, — продолжал патриций, не слушая секретаря.

— В одном ты, однако, ошибаешься, мой господин, — возразил Кастор. — Феликс, как все говорят, был трусом, но ты почему-то всё время представляешь его бесстрашным героем, который отважно дергает лютого зверя за усы.

— Представь, как должен себя чувствовать красавец-мужчина, богатый аристократ, имевший в молодости блестящие перспективы, который через двадцать лет оказывается с пустыми руками — у него ни сестерция, никто с ним не считается, а жена развлекается с его ненавистным сводным братом. К тому же сам он неспособен сблизиться ни с одной женщиной…

— Для любого мужчины иначе как кошмаром такое положение дел не назовёшь, — согласился вольноотпущенник.

— И Антоний старательно скрывает его, создавая себе ложную славу отличного любовника. Ему удаётся обмануть других, но не самого себя: себя-то он хорошо знает и презирает. Его грызёт зависть. И прежде всего он ненавидит Токула, сына рабыни, который одерживает победы одну за другой, в то время как сам Антоний терпит только поражения. Однако он питает ненависть ко всем, кто добился успеха, денег, взаимности в любви, — к Валерию, Метронию, к твоему покорному слуге… И вдруг у этого неудачника оказывается в руках шанс победить — швырнуть баловней Фортуны к своим ногам: судьба неожиданно предлагает ему возможность заставить дрожать важных людей и решать их участь. Какой трус устоял бы перед искушением бросить такие кости на игровой стол, забыв про элементарные правила осторожности?

— И кто же, по-твоему, стал жертвой шантажа — Валерий, Метроний или Токул? — спросил Кастор, почти не сомневаясь в ответе.

— Мы ошибёмся, если исключим и других подозреваемых. Даже если вымогательство как-то связано с заговором, убийцей мог быть тот, кто двадцать лет назад ещё не появился на сцене, но в дальнейшем извлёк из этого пользу. Сын, какой-нибудь родственник, друг…

— Жена, — добавил Кастор. — Но не Бальби на, хотя она и призналась тебе… В своём положении она неспособна даже комара убить. А Гайя Валерия, напротив, достаточно сильна и управляется с кинжалом не хуже мясника. Перейдём теперь к Кореллии, муж которой, возможно, участвовал в заговоре… — предположил секретарь.

— Не бойся, мы проверим её, — заверил Аврелий. — Сообщи ей, что я навешу её по случаю похорон Метрония. А теперь пришли служанок, чтобы переодели меня. Я немедленно отправляюсь к Валерию!